В этом издании даны исторические портреты наиболее известных военачальников Запада, сражавшихся против России в Отечественной войне 1812 г. и Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. В общеисторических трудах упоминания обо всех этих деятелях имеются, но не более того. Поэтому и специалистам-историкам, и широкому кругу читателей, несомненно, будет интересно узнать подробнее о жизни и деятельности маршалов Наполеона, военачальников Третьего рейха. В завершающей части представлены полководцы Великой французской революции, сражавшиеся за новые идеалы и несущие народам освобождение от феодального гнета.

Прежде всего каждый персонаж показан как военачальник со всеми его достоинствами и недостатками, определены его роль и место в истории, а также раскрыты качества полководца как личности.

Мармон Огюст Фредерик Луи Вьесс

Французский военный деятель Мармон (Marmont) Огюст Фредерик Луи Вьесс де (20.07.1774, Шатильон-сюр-Сен, департамент Кот-д’Ор, Бургундия - 3.03.1852, Венеция, Италия), маршал Франции (1809), герцог Рагузский (1808), пэр Франции (1814).

Сын офицера. Происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода, известного в Бургундии уже более трех столетий. Многие предки Мармона служили французским королям, начиная с XV века. Военная служба в их роду считалась семейной традицией. Отец будущего маршала тоже был военным, служил в пехоте и вышел в отставку в чине капитана. Разорение французского дворянства в XVIII веке было явлением обычным для той эпохи. Не миновало оно и семейство Мармонов де Вьесс. Поскольку средств на получение достойного для благородного человека образования у родителей Мармона, по-видимому, не хватало, то отец сам взялся за обучение своего сына. В результате Мармон получил довольно приличное домашнее образование. Он очень любил чтение, особенно привлекали его военно-исторические труды, а также точные науки. Еще в детстве Мармон увлекся верховой ездой и уже в 12 лет хорошо держался в седле. Однако будущее особо радужных перспектив ему не сулило. Как истинный дворянин, он по примеру своих предков мечтал посвятить себя военной службе. Но у отца были свои представления о «прелестях» жизни небогатого армейского офицера. И он, невзирая на мольбы и уговоры сына, отправил его на учебу сначала в частный пансион, а затем - в религиозный коллеж.

Летом 1789 года в стране грянула Великая французская революция. Как и большинство учеников коллежа, юный Мармон позитивно воспринял наступившие в стране перемены. Завершив учебу, он, все эти годы на расстававшийся с мечтой о военной карьере, все же добился своего и в 16-летнем возрасте поступил на военную службу. Дед выхлопотал ему патент сублейтенанта Шартрского гарнизонного батальона (июль 1790 года). Уже через 2 месяца Мармон получает чин 2-го лейтенанта и вскоре переходит на службу в 1-й артиллерийский полк, дислоцированный в Меце. К этому времени социальное положение юного офицера претерпело существенные изменения. 19 июня 1790 года Учредительное собрание Франции отменило все феодальные атрибуты, в том числе и институт наследственного дворянства, вследствие чего представители «благородного» сословия стали обычными гражданами. А Мармон де Вьесс стал просто Мармоном.

После недолгой службы в крепости Мец Мармон блестяще выдержал вступительный экзамен в Шалонскую артиллерийскую школу, после окончания которой в конце 1792 года получил назначение в Альпийскую армию.

Еще в период обучения Мармона в артиллерийской школе или, как теперь принято говорить - в артиллерийском училище, началась война революционной Франции против 1-й коалиции европейских монархических государств, вознамерившихся силой оружия подавить революцию в мятежной стране и восстановить в ней прежние порядки (апрель 1792 года).

С началом войны революционные события во Франции продолжали нарастать. Вместе с ними в стране нарастало и недоверие к «бывшим», особенно усилившееся после неудачной попытки бегства короля Людовика XVI за границу (т. н. «Вареннский кризис») и начала массовой эмиграции дворян. Этому во многом способствовали также далеко нередкие случаи измены и переходы на сторону врага офицеров-дворян в действующей армии.

10 августа 1792 года в Париже произошло народное восстание, завершившееся свержением королевской власти. Но обстановка на фронте продолжала ухудшаться.

19 августа 1792 года прусско-австрийская армия герцога Брауншвейгского вторглась во Францию. 2 сентября пал Верден. Дорога на Париж для врага оказалась открытой. Он был уверен в победе. В эти дни Парижская коммуна (городское правительство столицы) обратилось к народу к воззванием «К оружию, граждане! Враг у порога!» Пламенный клич бросает народный трибун того времени Ж. Дантон: «Для победы нам нужна смелость, смелость и еще раз смелость!»

В обстановке смертельной угрозы, нависшей над Революцией, Законодательное собрание Франции принимает декрет «Отечество в опасности!», в соответствии с которым все мужское население страны, способное носить оружие, объявляется подлежащим призыву в армию. Однако многие французы, вдохновляемые патриотическим порывом, не дожидаясь мобилизации, идут на фронт добровольцами. По всей стране начинается формирование батальонов волонтеров (добровольцев). Оказавшаяся в огненном кольце фронтов Республика превращается в военный лагерь, осажденный со всех сторон врагами. Но народ Франции преисполнен решимости сражаться за свою свободу и независимость до конца. Именно в те грозные для Республики дни рождается знаменитая «Боевая песня Рейнской армии» (Chant de querre de J’armee du Rhin»), вошедшая в вечность под названием «Марсельезы». Ее принесли на берега Рейна марсельские добровольцы. Впоследствии она стала национальным гимном Французской республики. Эта песня в то время как нельзя лучше отражала всенародный подъем широких народных масс, поднявшихся с оружием в руках на защиту своих революционных завоеваний. Кстати, автором «Боевой песни Рейнской армии» был офицер-дворянин (капитан инженерных войск) К. Руже де Лилль.

Энергичные меры революционного правительства Франции дали свои результаты. 20 сентября 1792 года в сражении при Вальми была одержана первая в войне крупная победа французских войск над интервентами, а через 2 дня (22 сентября 1792 года) во Франции была провозглашена Республика. Ликующий клич «Да здравствует нация!» стал паролем победы. Кампания 1792 года завершилась победами армий Французской республики. Территория Франции была очищена от врага. Более того, французские революционные войска отбросили интервентов за Рейн, заняли Бельгию, вторглись в Германию и Голландию. На юге они овладели Савойей и Ниццей, отбросили врага за Пиренеи и Альпы.

Но зимой 1792/93 годов обстановка изменилась в худшую сторону. Армия Республики сокращалась с ужасающей быстротой. С декабря 1792 года по февраль 1793 года ее численность уменьшилась с 400 тыс. до 228 тыс. человек. Она утратила свое численное превосходство над противником. Дезертирство и эмиграция офицеров принимают массовый характер. Все это привело к развалу и хаосу в качественно ослабевшей республиканской армии. Деморализованные французские войска отступают на всех фронтах.

Кампания 1793 года началась с крупных военных неудач революционной армии. Недавний герой Вальми и Жемапа генерал Ш. Дюмурье потерпел поражение в Нидерландах, затем неудачи французских войск последовали одна за другой. Одной из немаловажных причин сложившегося положения являлось то, что у большей части волонтеров (а они составляли чуть ли не половину французской армии - на 135 тыс. линейных войск приходилось 105 тыс. добровольцев) истек срок контракта, заключенного на год, и они, покинув армию, вернулись домой. Другой причиной являлась все усилившаяся рознь между регулярными войсками и добровольцами, получавшими более высокое жалованье. И, наконец, права волонтеров самим выбирать себе командиров весьма болезненно воспринимались армейскими офицерами, служебный рост которых не мог идти ни в какое сравнение со стремительным продвижением по службе офицеров добровольческих частей.

Все это, а также ряд других причин не способствовали повышению боеспособности французской революционной армии. Положение усугубляли начавшиеся в стране и армии репрессии. Бывшие адвокаты, журналисты, лавочники и другие представители мелкой буржуазии, пришедшие к власти, давно уже испытывали недоверие ко всем «бывшим». Им всюду мерещились заговоры и измена. После измены генерала Дюмурье они сочли, что пришло время нанести сокрушительный удар по всем «врагам народа». Один из ближайших сподвижников вождя якобинцев М. Робеспьера, Ж. Кутон, выступая в Конвенте, прямо заявил: «Дело не в том, чтобы дать несколько примеров, а в том, чтобы истребить всех непримиримых врагов, поборников тирании». Это заявление бывшего адвоката стало как бы теоретическим обоснованием Большого террора революции, развязанного пришедшими к власти якобинцами.

Начиная со второй половины XVIII века в Европе, и прежде всего во Франции, большое влияние приобрел культ Разума. Люди самых разных сословий и профессий буквально преклонялись перед знаниями, овладев которыми они смогли бы переустроить не только свою жизнь, но и бытие всего человечества. Мыслители той эпохи были убеждены, что на смену мрачному Средневековью неизбежно должны прийти разумное понимание окружающего мира и грядущее царство справедливости. Добродетель должна непременно восторжествовать, убеждали они своих многочисленных читателей. Читать и цитировать труды Вольтера, Руссо, Дидро и других корифеев века Просвещения считалось признаком хорошего тона не только в либеральных кругах, но и в великосветских салонах. Именно тогда понятия Свобода, Равенство и Братство обрели конкретное содержание в умах представителей образованной части общества. Даже какая-то часть людей простых и бедных интуитивно пришла, к пониманию значения знаний и по мере сил стремилась дать образование своим детям, надеясь, что оно поможет им выбиться из беспросветной нищеты и кабалы. Но… как сказал поэт, «мечты, мечты, где ваша сладость?»… Вместо царства разума и Добродетели, восхваляемого на все лады апологетами переустройства общества на новых, рациональных и гуманных принципах, грянувшая в конце XVIII века Великая французская революция явила миру кровавый, зловеще-уродливый лик гильотины. Это в общем-то несложное приспособление стало самым весомым аргументом, используемым противоборствующими сторонами во внутриполитической борьбе.

Беспощадность революционных судов не знала предела. Кровь лилась рекой. Феодальная Европа с ужасом взирала на страну, где под мощными ударами «черни» содрогнулись и рухнули, рассыпавшись в прах, вековые устои старого мира. Представления о Франции как о земном местопребывании дьявола получили тогда во всех концах Европы широкое распространение.

В армии начались широкомасштабные чистки командного состава. Из ее рядов беспощадно изгонялись многие кадровые офицеры. Им не помогало даже то обстоятельство, что они, приняв идеи Революции, не эмигрировали, а остались со своим народом и без излишних раздумий встали на защиту новой Франции, не жалея своей крови и самой жизни, доблестно сражались с ее врагами на всех фронтах.

Под подозрение попадали не только бывшие дворяне, так называемое «благородное» сословие, но и представители всех слоев общества, в чем-либо не согласные с властями или сомневающиеся.

В ответ на якобинский террор многие десятки тысяч людей, стоявшие ранее в стороне от политики, берутся за оружие, не желая покорно ждать, когда придет их черед. По всей стране вспыхивают антиправительственные мятежи, которые подавляются с невероятной жестокостью. Противники не щадят ни пленных, ни раненых. Пощады не дают никому, да, впрочем, и сами ее не просят, оказавшись в руках врага. В стране по существу начинается самая кровавая и беспощадная из всех войн - гражданская война. Армия сохраняет верность режиму, поскольку ее солдаты и офицеры свято верят в то, что сражаются за идеалы Революции против ее врагов, поставивших своей целью восстановить во Франции прежние феодальные порядки. Это для основной массы народа было неприемлемо. Большая его часть, несмотря на все ужасы террора, продолжала поддерживать диктатуру якобинцев, ибо видела в них защитников своих коренных интересов.

Стремясь увеличить численность армии, Конвент, где доминировали якобинцы, издает декрет о призыве на военную службу 300 тыс. новобранцев. В ответ более 100 тыс. крестьян Вандеи, предводимые роялистами, берутся за оружие. Антиправительственный мятеж, начавшийся под лозунгом «Во имя Бога и короля», в считанные дни охватывает большую территорию на западе Франции. Правительству Республики в срочном порядке пришлось перебрасывать крупные силы на борьбу с повстанцами. На западе страны образовался новый фронт вооруженной борьбы. Такова была обстановка в стране, когда выпускник Шалонской артиллерийской школы 18-летний офицер Мармон прибыл для прохождения службы в Альпийскую армию Республики, сражавшуюся на юго-востоке Франции.

Хорошо подготовленный в военном отношении Мармон быстро завоевал деловой авторитет среди сослуживцев, отличился в ряде боев и был по достоинству оценен командованием. В марте 1793 года он получает чин 1-го лейтенанта. Несмотря на свое дворянское происхождение, ему удалось счастливо избежать чистки в армии. По всей вероятности, это объяснялось тем, что Мармон не был офицером старой королевской армии. Юный офицер зарекомендовал себя преданным делу революции патриотом, проявил храбрость в боях, а главное, показал себя отличным специалистом артиллерийского дела, в которых республиканская армия тогда ощущала острейший недостаток. Армия не желала лишаться крайне необходимых ей специалистов ради чьих-то идеологических амбиций, и якобинцы вынуждены были с этим считаться. Направленный в армию, осаждавшую Тулон, Мармон вновь проявил себя как от личный специалист своего дела и был произведен в капитаны (ноябрь 1793 года). Руководил огнем нескольких артиллерийских батарей, заставив английские корабли отойти от крепости на внешний рейд. В результате блокированные в Тулоне роялисты лишились мощной огневой поддержки английской эскадры, что существенно облегчило революционным войскам овладение этой крепостью.

Под Тулоном Мармон впервые познакомился с Бонапартом, который, будучи сам артиллеристом, сразу же оценил способности молодого офицера и взял его к себе адъютантом. Так будущий маршал вошел в «команду» Наполеона, с которым на многие годы безраздельно связал свою судьбу. Тогда, под Тулоном, в этой «команде» было всего 4 человека, самые первые сподвижники Бонапарта - Жюно, Мюирон, Дюрок и Мармон. Эти четверо верных оруженосцев неразлучно сопровождали своего генерала повсюду. Когда после термидорианского переворота (июль 1794 года) Бонапарт был арестован за свою связь с якобинцами, Жюно и Мармон разработали план его силового освобождения. Правда, до этого дело не дошло, так как Бонапарт отверг предложенный ему план.

Затем Мармон сопровождал Бонапарта в Париж, куда тот был вызван Комитетом общественного спасения. Вместе со своим находившимся не у дел генералом он разделял все тяготы полуголодного существования в столице. После увольнения Бонапарта со службы Мармон был откомандирован в Рейнскую армию, где отличился при осаде Майнца (1795).

С назначением Бонапарта главнокомандующим Итальянской армией Мармон снова вернулся к нему на должность адъютанта. К этому времени он уже был в чине батальонного командира (февраль 1796 года) .

В Итальянскую армию генерал Бонапарт прибыл в сопровождении всего лишь двух адъютантов - Мармона и Мюрата (и оба они в 1814 году первыми из маршалов изменили ему, открыто перейдя на сторону врага). Участник Итальянского похода Бонапарта 1796-1797 годов. Во время этого похода Мармон не раз доказал свою личную преданность Бонапарту. Отличился в сражениях при Лоди (10 мая 1796 года), Кастильоне (5 августа 1796 года), Сан-Джорджио (15 сентября 1796 года) и осаде Мантуи, заслужил репутацию храброго, решительного и инициативного офицера. За отличие при Лоди Бонапарт наградил его дорогой саблей. В октябре 1796 года за боевые отличия произведен в бригадные командиры . 14 декабря 1796 года во главе двух батальонов штурмом взял предмостное укрепление у Сан-Джорджио, захватив в плен 400 человек.

Как один из наиболее отличившихся офицеров Итальянской армии был послан Бонапартом в Париж с 32 трофейными знаменами, которые ему было поручено бросить к ногам членов Директории и правительства Республики.

После окончания войны с Австрией и заключения Кампоформийского мира (октябрь 1797 года) участвовал в походе на Рим и взятии французскими войсками «вечного города». В этом походе Мармон командовал полубригадой и проявил себя с самой лучшей стороны. Как один из наиболее доверенных людей Бонапарта принял деятельное участие в подготовке Египетской экспедиции (1798-1799).

В Восточной армии, которую возглавил Наполеон Бонапарт, получил назначение на должность командира полубригады. В середине мая 1798 года французская эскадра, имея на борту экспедиционную армию, покинула берега Франции и взяла курс на восток. 9 июня она подошла к острову Мальта. Воспользовавшись тем, что мальтийские власти отказали французам в пополнении запасов питьевой воды, Бонапарт решил захватить этот остров. «Генерал Бонапарт силой возьмет то, что ему должны были бы дать по доброй воле», - завил он прибывшим на переговоры представителям мальтийских рыцарей. Одним из военачальников, возглавивших десант на остров, был Мармон, особо отличившийся при отражении вылазки гарнизона главной мальтийской крепости Ла-Валетта. Это был, пожалуй, единственный заслуживающий внимания боевой эпизод, имевший место при захвате французами Мальты. Она была занята французским десантом почти без сопротивления (10 июня 1798 года). Над древней столицей Мальтийского ордена взвилось трехцветное знамя Французской республики. Сокровища мальтийских рыцарей, накопленные ими за 500 лет, были захвачены Бонапартом. В тот же день, 10 июня, за проявленные при занятии Мальты умелые действия и личную отвагу главнокомандующий Восточной армией произвел Мармона в бригадные генералы.

При штурме Александрии (2 июля 1798 года) Мармон во главе своей 4-й полубригады первым ворвался в город, за что удостоился особой благодарности главнокомандующего. Затем отличился в сражении при Пирамидах (21 июля 1798 года), где войску мамлюков было нанесено решающее поражение. После взятия Каира по поручению Бонапарта провел рекогносцировку дельты Нила. Успешное выполнение этого задания получило высокую оценку главнокомандующего, который назначил Мармона комендантом Александрии. На этом посту молодой генерал проявил незаурядные военные способности, в течение многих месяцев умело и активно защищая крепость во время неоднократных бомбардировок англо-русско-турецким флотом.

Покидая Египет, Бонапарт в числе других лично приближенных к нему генералов забрал с собой и Мармона. Тогда вместе с Бонапартом Египет покинули генералы Л. Бертье, Ж. Ланн, И. Мюрат и А. Андреосси, а также близкие к нему офицеры Ж. Бессьер, А. Лаваллет, Ж. Дюрок и пасынок Е. Богарне. Испытавшие испепеляющую африканскую жару, тяжелейшие переходы через пышащие жаром песчаные пустыни, неистовый мусульманский фанатизм и холодный свист мамлюкских ятаганов молодые сподвижники Бонапарта без сожаления покидали эти дикие и неприветливые края. 23 августа 1799 года фрегаты «Мюирон» и «Ла Каррер», подняв паруса, покинули Египет.

Благополучно избежав встречи с господствовавшим на Средиземном море английским флотом, небольшая флотилия, возглавляемая адмиралом О. Гантомом, 9 октября 1799 года достигла берегов Франции и бросила якорь в бухте Сен-Рафаэль, близ Фрежюса.

Прибыв в Париж вместе с Бонапартом, Мармон принял активное участие в перевороте 18 брюмера (9 ноября 1799 года), во время которого вместе с генералом Ж. Макдональдом взял под контроль Версаль и находившийся в нем гарнизон. В награду за содействие в захвате власти ставший первым консулом Французской республики Наполеон Бонапарт назначил его членом Государственного совета (декабрь 1799 года).

В апреле 1800 года Мармон был назначен начальником артиллерии Резервной армии, которой предстояло вторгнуться в Италию через Альпы и очистить ее от австрийцев . При переходе Резервной армии через Альпы Мармон умело, проявив завидную энергию и большое искусство, проложил путь своей артиллерии через снежные вершины Сен-Бернара и опасное Бардское ущелье, особенно при проходе мимо форта Бард. В сражении при Маренго (14 июня 1800 года) командовал всей французской артиллерией и внес весомый вклад в достижение победы.

В сентябре 1800 года возглавил артиллерию Итальянской армии (образована в результате объединения Резервной и бывшей Итальянской армии, а также ряда отдельных соединений) и через 3 дня произведен в дивизионные генералы (9 сентября 1800 года).

В начале 1801 года вел в Кастель-Франко переговоры с австрийцами о перемирии. После заключения Люневильского мира (9 февраля 1801 года), положившего конец войне с Австрией, основной ударной силы 2-й антифранцузской коалиции, некоторое время командовал корпусом, а затем вернулся во Францию.

Участвовал в заседаниях Государственного совета. В сентябре 1802 года назначен генерал-инспектором артиллерии. В 1803 году награжден вновь учрежденным орденом Почетного легиона, в 1804-м - командорским крестом этого ордена. Однако при раздаче Наполеоном маршальских жезлов 19 мая 1804 года Мармон, вопреки его ожиданиям, оказался обойденным. Это задело его до глубины души. Он посчитал себя кровно обиженным человеком и затаил глубокую обиду в сердце. Переживания его были безмерны. Неразлучный спутник боевой славы Наполеона с первых ее дней, его верный паладин, один из самых близких к нему людей, многие годы входивший в узкий круг его приближенных, - и вдруг такая неблагодарность… Мармон никак не мог взять в толк, почему он не маршал. «А почему Бессьер маршал?» - неизменно задавал он себе один и тот же вопрос и не находил на него ответа… Причина, по которой Наполеон не включил Мармона в первый список маршалов Империи, по-видимому, заключалась не только в его молодости, но и в том, что, будучи кадровым артиллеристом, он до сих пор ни разу не командовал крупными армейскими соединениями в боевой обстановке, а потому, по мнению императора, не мог претендовать на высшее воинское звание. Здесь Наполеон проявил принципиальность. Несмотря на давнюю службу Мармона под его командованием и личную близость к нему этого человека, император остался непреклонным.

Но еще более оскорбленным и униженным Мармон посчитал себя на церемонии коронации Наполеона. Ему, кадровому военному, отвели не почетное место среди генералитета, где, как он полагал, он имел законное право находиться, а в огромной толпе каких-то штатских «штафирок» - высших чиновников, дипломатов, многочисленных придворных, членов делегаций, представлявших департаменты и крупные города Франции, других приглашенных на коронацию гостей, иностранцев… Как члена Госсовета распорядители церемонии приравняли его всего лишь к чиновникам, хотя и высшим, и обязали облачаться в чиновничий мундир. Поэтому под древними сводами Нотр-Дама Мармон чувствовал себя крайне неуютно. Он с трудом сдерживал все нараставшее раздражение. Ничего более унизительного для себя генерал не мог и представить…

А зрелище было действительно потрясающее. С раннего утра 11 февраля (2 декабря 1804 года) многотысячные толпы народа заполнили улицы Парижа, созерцая невиданное доселе зрелище. Торжественные аккорды «Те Deum» величаво гремели в воздухе, заглушая говор бесчисленных толп. Все взоры были прикованы к блестящему императорскому кортежу, возглавляемому Мюратом, который не спеша следовал от Тюильрийского дворца к собору Парижской Богоматери. Императора сопровождали маршалы Империи, сверкающие богато расшитыми золотом мундирами, орденами, драгоценными саблями, лентами и пышными плюмажами. В огромной свите нового монарха, поражающей воображение великолепием церемониальных нарядов, они резко выделялись среди всех остальных своим мужественным видом, суровым благородством и исполненной достоинства величавостью. Прославленные военачальники осознавали значимость момента, благодаря которому они вместе со своим императором навечно занимали почетные места в истории Франции.

В соборе императора и его свиту ожидал папа римский Пий VII. Началась церемония коронации. Наполеон в длинной, до полу, белой тунике и наброшенной на плечи тяжелой пурпурно-бархатной, отороченной горностаем мантии, подходит к папе, который должен был возложить на него императорскую корону. И тут происходит неожиданное, поразившее всех присутствующих. По свидетельству очевидцев, Наполеон не стал дожидаться, когда его коронуют, а выхватил корону из рук замешкавшегося «святого отца» и сам надел ее на свою голову. Видимо, тем самым он дал понять, что не хотел принимать корону из чьих-то рук, а обязан был ею только самому себе. Затем император возложил корону на голову Жозефине.

Маршалы играли активную роль в коронации. На них была возложена почетная обязанность нести официальные императорские регалии. Так, Бернадот нес орден Почетного Легиона, Келлерман - корону Карла Великого, Бертье - державу, Периньон - скипетр, Лефевр - меч, принц Евгений Богарне - золотое кольцо императора, а облаченный во все алое обер-камергер Талейран - корзину для его мантии. Еще 3 маршала несли регалии императрицы Жозефины: Мюрат - корону, Серюрье - золотое кольцо и Монсей - корзину для ее мантии. Затем под гулкими сводами собора император громким голосом принес присягу, в которой поклялся охранять неприкосновенность территории Франции, свободу вероисповеданий, равенство прав, гражданские и политические свободы, неотменяемость продажи государственных имуществ, управлять страной единственно в целях пользы, счастья и славы французского народа.

Чтобы польстить самолюбию обиженного Мармона, Наполеон производит его в генерал-полковники конных егерей (1 февраля 1805 года), а на следующий день наряду с маршалами награждает высшей наградой Империи - Большим крестом ордена Почетного Легиона и вскоре назначает командующим войсками в Голландии.

С началом войны против 3-й антифранцузской коалиции возглавляемые Мармоном войска образуют 2-й корпус Великой армии (август 1805 года). Таким образом, Наполеон дал возможность жаждущему маршальского звания Мармону проявить себя в роли крупного военачальника и заслужить желанный жезл. Он был единственным генералом, которому Наполеон доверил командование корпусом в Великой армии, возглавляемой лично им. Все остальные командиры корпусов были маршалами.

С началом кампании 1805 года Мармон, действуя на левом фланге Великой армии, перешел Рейн и развернул наступление на Вюрцбург, а затем повернул на юго-восток и в районе Аугсбурга присоединился к главным силам армии. Участвовал в знаменитой Ульмской операции (7-20 октября 1805 года), завершившейся полным разгромом и капитуляцией австрийской Дунайской армии. Однако эта блистательная операция особых лавров Мармону не принесла - на ее завершающем этапе его корпус был выведен Наполеоном в резерв и участия в решающих боях принять ему не довелось. После победы под Ульмом 2-й корпус Мармона действовал на правом фланге Великой армии, обеспечивая с юга ее главные силы, развернувшие наступление на Вену. Наполеон поставил перед ним задачу наступать на Грац и воспрепятствовать отступавшей из Северной Италии австрийской армии эрцгерцога Карла в соединении с главными силами австрийцев, прикрывавшими Вену, а также не допустить возможного удара армии Карла во фланг главным силам Великой армии. Задача эта была непростая - эрцгерцог Карл фон Габсбург, брат австрийского императора, считался наиболее способным из всех австрийских полководцев. Наполеон же, поручая Мармону решение этой задачи, давал ему шанс отличиться и заслужить маршальский жезл. В сражении при Аустерлице, где решилась судьба кампании и всей войны, корпус Мармона не участвовал. Мармон, хотя и занял Штирию, но поставленную перед ним задачу в полном объеме не решил. Преследуемый Итальянской армией маршала А. Массены эрцгерцог Карл все же сумел уйти в Австрию, хотя соединиться с главными силами австрийской армии до Аустерлицкого сражения не успел. Словом, ничего особо выдающегося, что могло бы принести ему маршальский жезл, Мармон в кампанию 1805 года не совершил.

После заключения Пресбургского мира (26 декабря 1805 года), завершившего войну с Австрией, Мармон со своим корпусом был направлен в Италию. Там он составил 1-й корпус Итальянской армии, которой командовал Массена.

В июле 1806 года Наполеон назначил его генерал-губернатором Иллирийских провинций . Располагая незначительными силами (10 тыс. человек), он довольно успешно защищал так называемую Рагузскую республику от попыток русских и черногорских войск уничтожить ее, нанес противнику ряд поражений. Проявил себя хорошим военным администратором, умело управляя вверенным ему краем (разумными мерами поддерживал законность и порядок, способствовал оживлению торговых связей подконтрольной территории с соседними регионами, прокладывал новые дороги и т. п.). Наполеон остался доволен деятельностью Мармона на Адриатике и в апреле 1808 года даровал ему титул герцога Рагузского. Тем самым император как бы выделил своего старого сподвижника из общей массы генералов, так как герцогский титул полагался, как правило, только маршалам (и высшим государственным чиновникам). Единичные исключения, конечно, были, но они, как и в случае с Мармоном, носили персональный характер (например, не будучи маршалами, герцогский титул получили Жюно, Дюрок, Савари - тоже бывшие адъютанты Наполеона, которого связывали с этими генералами особые отношения).

С началом в 1809 году новой войны с Австрией Мармон получил приказ идти на соединение с Итальянской армией вице-короля Е. Богарне. Выступив из Далмации со своим 10-тысячным корпусом и 12 орудиями на север, он весной 1809 года нанес ряд поражений вдвое превосходящему его в силах австрийскому корпусу генерала М. Гиулая (при Грачаце, Госпиче, Оточаце), овладел Фиуме (Риека) и в начале июня занял Грац. В одном из боев (17 мая 1809 года) Мармон был ранен, но остался в строю, отказавшись от эвакуации. Уклонившись от соединения с Итальянской армией, герцог Рагузский продолжил наступление далее на север и незадолго до Ваграмского сражения соединился с армией Наполеона.

В битве при Ваграме (5-6 июля 1809 года) 11-й корпус Мармона находился в резерве и был введен в сражение лишь на его завершающем этапе. Однако не совсем решительные действия герцога Рагузского вызвали недовольство императора, и он резко одернул его, потребовав повысить активность.

После сражения, разбирая действия своих военачальников, Наполеон подверг критике действия командира 11-го корпуса. «Мармон, вы маневрировали, как устрица», - подытожил император.

В ходе преследования потерпевшей поражение австрийской армии Мармон по собственной инициативе решил отрезать ей путь отступления, выйдя в районе Цнайма (Зноймо, Чехия) в тыл противника и отрезав его от переправ через р. Тайя . 10 июля, совершив стремительный бросок, он достиг Цнайма. Но к этому времени большая часть австрийской армии уже переправилась на северный (левый) берег реки. Мармон принимает решение отрезать от переправ австрийские войска, еще находившиеся на южном (правом) берегу р. Тайя и, несмотря на большое превосходство противника в силах, бесстрашно бросается в неравный бой. Его расчет строился на том, чтобы задержать не успевшую отойти часть австрийской армии на переправах через р. Тайя до тех пор, пока не подойдут главные силы преследующих противника французских войск (корпус маршала А. Массены), а затем совместно с ними уничтожить противника. В упорном бою Мармон отбросил часть австрийского корпуса генерала Ф. Розенберга и овладел господствующими над окружающей местностью Цнаймскими высотами. Но это был временный успех, достигнутый благодаря внезапности нападения.

Оправившись от неожиданности и разобравшись в обстановке, австрийцы бросили против оказавшегося в их тылу малочисленного корпуса Мармона крупные силы. Его разгром был бы неминуем, но герцогу Рагузскому повезло. Рано утром 11 июля к Цнайму подошли войска Массены и с ходу атаковали противника. Встречный удар с левого берега по арьергарду австрийской армии (корпус генерала Г. Бельгарда) нанесли войска Мармона. В результате австрийцы были разгромлены и запросили перемирия, так как значительная часть их арьергарда оказалась отрезанной от переправ на правом берегу реки. Наполеон согласился на перемирие. Оно было заключено в ночь на 12 июля.

Бой под Цнаймом (10-11 июля 1809 года) стал последним в австро-французской войне 1809 года. В ходе его войска Мармона взяли в плен 1,2 тыс. человек и захватили два знамени.

Воодушевленный очередной победой над своим старым и упорным противником - империей Габсбургов, одержанной в тяжелой и кровопролитной борьбе, Наполеон не жалел наград для своих боевых соратников. Звездопад монарших милостей обрушился на Великую армию и ее военачальников. Все отличившиеся в боях были щедро вознаграждены императором. А Мармон за отличие в бою под Цнаймом был произведен в маршалы Франции (12 июля 1809 года). Это был в общем-то рядовой, ничем не примечательный бой, сведения о котором вряд ли найдешь в подавляющем большинстве военно-исторических трудов, посвященных эпохе наполеоновских войн. Но Наполеон посчитал действия Мармона в ходе преследования разбитой австрийской армии вполне достойными маршальского звания. Однако, как показали последующие события, он явно переоценил полководческий талант своего давнего сподвижника. Отдавая должное отваге, решительности и тактическому мастерству Мармона, проявленным им при преследовании противника и, в частности, в бою под Цнаймом, все же следует признать, что получение тогда этим генералом маршальского жезла являлось никогда не отработанным им авансом.

После окончания войны с Австрией и заключения Шенбруннского мира (14 октября 1809 года) Мармон вернулся в свое генерал-губернаторство и продолжал управлять им еще полтора года. Весной 1811 года Наполеон вызвал его в Париж и назначил командующим Португальской армией вместо маршала А. Массены (апрель 1811 года).

В мае 1811 года Мармон прибыл в Испанию и вступил в командование армией. Войска, которые поручено было ему возглавить, находились в довольно незавидном положении. После неудачного похода в Португалию они были серьезно ослаблены и находились в состоянии, граничившем с деморализацией. Однако в сравнительно короткий срок Мармону удалось восстановить боеспособность армии и перейти к наступательным действиям. Наступая в южном направлении, его войска вышли к реке Тахо, форсировали ее, соединились с Южной армией маршала Н. Сульта и совместно с нею принудили англичан снять осаду Бадахоса. Однако на этом успехи Мармона в Испании и закончились. Так что, вопреки ожиданиям Наполеона, замена Массены Мармоном не внесла коренного перелома в ход войны на Пиренейском полуострове.

Осенью 1811 года Мармон начал медленно отступать на север, а по его следам столь же неторопливо продвигались англо-португальские войска Веллингтона.

22 июля 1812 года при Арапилах (близ Саламанки) произошло решительное сражение. Стороны располагали примерно равными силами (французы насчитывали около 50 тыс. человек, англо-португальская армия - свыше 50 тыс.). На помощь Португальской армии шли подкрепления, высланные из Мадрида королем Жозефом Бонапартом. Их прибытие позволило бы Мармону создать численное превосходство над противником. Но маршал был настолько уверен в победе, что решил, не дожидаясь их подхода, дать сражение. Он не пожелал ни с кем делиться славой. В завязавшемся сражении Мармон предпринял попытку обойти правый фланг противника. Но сильный отряд, совершавший обход, слишком далеко оторвался от главных сил. Этим воспользовался Веллингтон, впервые за всю войну решившийся действовать наступательно в полевом сражении. Обходящие колонны французов были атакованы крупными силами противника и разбиты. Особенно успешно действовала английская кавалерия, изрубившая несколько французских батальонов. Затем, используя достигнутый успех, английский главнокомандующий наносит мощный фронтальный удар по центру боевого порядка французской армии. Здесь ему также удалось создать значительное численное превосходство над противником за счет искусно проведенного маневра и резкого ослабления флангов. Этот смелый, но весьма рискованный маневр Веллингтон осуществил, воспользовавшись нерешительностью Мармона, буквально обескураженного такой неожиданной для него активностью противника. Тем временем инициатива полностью перешла к англичанам. Под их сильным натиском французские войска в центре дрогнули и начали отходить. Все попытки Мармона изменить неблагоприятный для французов ход сражения ни к чему не привели. Презрев опасность, он бесстрашно бросается на самые опасные участки сражения, пытаясь личным примером вдохновить теряющие уверенность войска. В один из таких моментов маршал был тяжело ранен: английская картечь раздробила ему правую руку, одновременно поразив в бок и поясницу. Командование армией принял генерал Б. Клозель, через некоторое время отдавший войскам приказ об общем отступлении, так как все возможности войск удержаться на занимаемых позициях были уже исчерпаны.

В сражении при Саламанке (Арапилах) французы потерпели тяжелое поражение, потеряв более 12 тыс. человек (в том числе 6 тыс. пленными), 12 орудий и 2 орла. Потери союзников не превышали 6 тыс. человек. Так закончилась боевая деятельность Мармона в Испании: эвакуированный во Францию, он обратно уже не вернулся.

В марте 1813 года еще не вполне оправившийся от ран маршал Мармон был вызван Наполеоном в Германию и назначен командиром вновь сформированного 6-го корпуса Великой армии. Во главе этого корпуса он отважно сражался при Лютцене (2 мая 1813 года), Бауцене (20-21 мая 1813 года) и Дрездене (26-27 августа 1813 года), немало способствуя достижению успеха в этих сражениях. Во всех трех этих сражениях его корпус действовал в центре боевого порядка французской армии. В «битве народов» под Лейпцигом (16-19 октября 1813 года) 6-й корпус Мармона, усиленный польской дивизией генерала Г. Домбровского, оборонялся в районах Меккерна и Шенфельда, севернее Лейпцига, на левом фланге французской армии. Его войска сражались упорно, стойко обороняя занимаемые позиции, но под давлением превосходящих сил Силезской армии (генерал Г. Блюхер) постепенно были оттеснены к самым предместьям Лейпцига. Сам маршал, как всегда, проявил в этой битве большое мужество и личную храбрость. Под ним были убиты 4 лошади, а сам он 18 октября ранен, но остался в строю. Сражение под Лейпцигом, как известно, закончилось сокрушительным поражением Наполеона. В таких условиях, как говорится, уже не до дележа славы, но Мармон тем не менее, чтобы подчеркнуть собственные заслуги, счел возможным пожаловаться императору на маршала Нея, командовавшего в сражении всем левым крылом французской армии. Он доложил Наполеону, что героическая защита Шенфельда 18 октября является исключительно его, Мармона, заслугой, но уж никак не Нея, который появился там всего лишь один раз, да и то не более чем на 10 минут, тогда как он, Мармон, находился под вражеским огнем непрерывно в течение всего дня.

При отступлении разбитой под Лейпцигом наполеоновской армии Мармон командовал ее арьергардом. Успешно действовал в сражении при Ганау (18-19 ноября 1813 года), где австро-баварские войска безуспешно пытались преградить дорогу отступающей из Германии к Рейну французской армии. Затем с остатками своего корпуса (свыше 11 тыс. человек) прикрывал левый берег Рейна от Майнца до Страсбурга, с большим упорством отражал атаки противника под Мангеймом.

Когда союзные армии переправились через Рейн, Мармон был вынужден отступить на свою территорию. Искусно избежав окружения на левом берегу Рейна, в районе Кайзерслаутерна, он отвел свой корпус в Мец.

В кампании 1814 года во Франции Мармон продолжал командовать 6-м корпусом Главной армии.

Он храбро сражался в последних битвах Империи, проявив в некоторых из них незаурядное боевое мастерство. Отличился в сражениях при Бриенне (29 января 1814 года), Ла-Ротьере (1 февраля 1814 года), где командовал левым крылом армии Наполеона, Шампобере (10 февраля 1814 года), где командовал правым крылом французской армии, Монмирайле (11 февраля 1814 года) и Вошане (14 февраля 1814 года), где снова командовал левым крылом. В калейдоскопе этих следующих одна за другой побед февраля 1814 года Мармон являлся одним из ближайших сподвижников Наполеона.

В ходе этой короткой кампании Наполеон, зажатый всеми армиями Европы, сражался как лев, устремляясь от одной вражеской армии к другой, срывал замыслы врага быстротой и решительностью действий, разрушал все его расчеты и планы, заставлял изнемогать от чрезмерного перенапряжения и следующих одна за другой неудач. Однако его ближайшие помощники, маршалы, были уже не те, что в былые годы. Издерганные и утомленные до предела тяжелыми и непрерывными боями, они все чаще выражали свое недовольство положением дел, считая императора основным препятствием к прекращению безнадежной войны.

Конечно, маршалы все еще повиновались Наполеону, хотя возмущенно и ворчали за его спиной. Но это ворчание становилось все настойчивее и целеустремленнее. Щедро наделенные титулами и деньгами, поместьями и чинами, эти люди, видя бесперспективность дальнейшей борьбы с объединенными силами поднявшейся против Наполеона всей Европы, всерьез обеспокоились за свое будущее и не желали более понапрасну, как они считали, рисковать своей головой. Понимая, что дело идет к катастрофе, в которую их вместе с собой хочет увлечь император, они не хотели больше рисковать и играть вместе с ним с судьбой ва-банк. Маршалы жаждали воспользоваться плодами приобретенного. И все же повинуясь скорее инстинкту старого воина, маршалы могли еще, как и встарь, блеснуть своим боевым мастерством в схватке с любым противником. Но чаще всего они действовали уже без былого энтузиазма, а их ошибки и просчеты становились все более частыми. Так, к марту 1814 года от былой активности Мармона остались лишь слабые воспоминания, его как будто подменили. Теперь это был медлительный, пассивный и безучастный ко всему военачальник. И результаты такой «деятельности» не замедлили сказаться. 5 марта Мармон потерпел неудачу под Суасонном, а затем явился главным виновником поражения Наполеона в сражении при Лаоне (9-10 марта 1814 года). Добившись к исходу первого дня сражения определенного успеха (отбросил левый фланг противника), Мармон счел свою задачу выполненной и, оставив свои войска, уехал ночевать в теплый и уютный замок, находившийся в нескольких километрах от поля боя. Но в 19 часов крупные силы пруссаков, которых он считал разбитыми, внезапно атаковали 6-й корпус (10 тыс. человек) и обратили его в бегство. Только стечение обстоятельств спасло войска Мармона от полного уничтожения. Они потеряли треть своего состава и всю артиллерию (45 орудий). Поражение Мармона поставило под удар всю французскую армию. Однако, несмотря на столь безответственное поведение маршала, император не отстранил его от командования, хотя и сообщил в Париж о «дикой глупости герцога Рагузского, который вел себя, как младший лейтенант».

17 марта Мармон вновь был разбит пруссаками у Фима. Когда в конце марта союзники, перестав гоняться за Наполеоном, двинулись на Париж, то на их пути оказались только корпуса маршалов Мармона и Мортье (всего 23 тыс. человек и 84 орудия), прикрывавшие подступы к столице. Попытка этих маршалов преградить врагу путь на Париж окончилась неудачей. В сражении при Фер-Шампенуазе (25 марта 1814 года) они были наголову разгромлены союзными войсками, потеряв почти половину своих войск. Это сражение было проиграно французами, несмотря на выдающуюся отвагу, с которой молодые, почти необученные новобранцы сражались с закаленными в боях солдатами союзных армий. С оглушительными криками «Да здравствует император!» они бесстрашно бросались в яростные атаки и массами гибли под разящим огнем союзной артиллерии.

Мужество и отвага, проявленные французскими войсками при Фер-Шампенуазе, произвели большое впечатление даже на русского императора Александра I и его окружение.

В последующие дни остатки разбитых корпусов Мармона и Мортье отошли к Парижу. Оборону французской столицы, на которую наступала 100-тысячная армия союзников, возглавил Мармон. В его распоряжении находились около 40 тыс. человек, значительную часть которых составляли национальные гвардейцы.

В ходе Парижского сражения (30 марта 1814 года) возглавляемые Мармоном французские войска, несмотря на большое численное превосходство противника, мужественно оборонялись до второй половины дня. К этому времени после ожесточенной борьбы почти все основные опорные пункты французами были потеряны. И без того мощный натиск союзных войск продолжал нарастать. Союзное командование вводило в сражение все новые и новые силы. Передовые части противника уже ворвались на окраины города. Стало ясно, что отразить противника на ближних подступах к Парижу не удалось. Встал вопрос: продолжать борьбу на улицах города или сдать его и тем самым спасти от неминуемого разрушения. Формально возглавлявший оборону Парижа брат Наполеона Жозеф Бонапарт избрал второй вариант и поручил Мармону вступить в переговоры с союзным командованием об условиях сдачи столицы и заключении на период ее эвакуации французскими войсками перемирия.

В ночь на 31 марта условия капитуляции были подписаны, и французские войска начали покидать Париж. Днем 31 марта союзные войска вступили во французскую столицу. После сдачи Парижа Мармон отвел свои войска в район Эссона (близ Фонтенбло). Потери французов в Парижском сражении составили до 4 тыс. человек.

Узнав о наступлении главных сил союзных армий на Париж, Наполеон, находившийся в то время со своей армией в глубоком тылу противника, форсированным маршем двинулся из района Сен-Дизье к своей столице. Но к 30 марта он смог лишь достигнуть Труа. Отсюда до Парижа оставалось еще около 150 км.

Понимая, что он не успеет подойти на выручку своей столицы, император передает командование армией маршалу Л. Бертье, а сам с небольшим штабом и конвоем продолжает налегке путь дальше. Его отчаянная гонка вскоре выбила из сил всю сопровождавшую его группу. Тогда он оставляет ее, пересаживается на почтовую карету и в сопровождении всего лишь 5 адъютантов устремляется к столице. В предрассветный час 31 марта Наполеон прибывает в Эссон и здесь узнает о сдаче Парижа. Первым делом он вызывает к себе все находящиеся поблизости воинские части. На следующий день в его распоряжении находилось уже 36 тыс. солдат. Через 2 дня их численность возрастает до 60 тыс. Но для атаки Парижа, где находилась 150-тысячная союзная армия, этих войск все же было недостаточно. Однако смотр войск, проведенный Наполеоном 3 апреля в Фонтенбло, произвел на него глубокое впечатление, внушил уверенность в преданности армии. Он лично убедился, что рядовые солдаты и офицеры остались непоколебимо верны своему императору и готовы выполнить любой его приказ. Буря приветствий и громовое «Vive J’ Emperuer! A Paris! A Paris!» («Да здравствует император! На Париж! На Париж!») служили наглядным подтверждением тому. Это воодушевило Наполеона и утвердило в уверенности продолжать борьбу. На следующий день он вызывает к себе маршалов, чтобы обсудить с ними план похода на Париж. Но неожиданно для себя он встречается здесь с совершенно другими, диаметрально противоположными настроениями. Его ближайшие помощники отнюдь не горели желанием сражаться за столицу. Вместо поддержки и понимания император натолкнулся на «бунт маршалов», потребовавших от него «ради спасения Франции» прекращения борьбы и отречения от престола.

4 апреля под давлением маршалов Наполеон принял решение отказаться от престола в пользу своего малолетнего сына при регентстве императрицы Марии-Луизы. Для согласования условий отречения к русскому императору Александру I им была направлена делегация во главе с министром иностранных дел А. Коленкуром (герцог Виченцский). В ее состав Наполеон включил маршалов Нея и Макдональда, а в последний момент дополнил ее еще и маршалом Мармоном. «Я могу рассчитывать на Мармона. Это один из моих давних адъютантов… У него есть принципы чести. Ни одному из офицеров я не сделал столько, как ему…» - пояснил император свой выбор. Но он сильно заблуждался в отношении своего «давнего адъютанта» и его «принципов чести».

После капитуляции Парижа Мармон оказался перед выбором: следовать ли ему дальше за Наполеоном, потерявшим, по его мнению, чувство реальности, полностью обанкротившимся как политик и поставившим Францию на грань катастрофы, или же подчиниться декрету Сената во имя спасения страны от вражеского нашествия низложившего Наполеона и династию Бонапартов.

Маршал посчитал, что дальнейшая борьба не имеет шансов на успех, и решил встать на сторону Сената, который уже плясал под дудку давнего врага Наполеона Талейрана.

Утром 4 апреля в штаб Мармона прибыл представитель австрийского фельдмаршала князя К. Шварценберга (главнокомандующий Главной союзной армией), предложивший маршалу покинуть армию Наполеона и перейти со своим корпусом на сторону союзников. Мармон принял это предложение, совершив тем самым акт предательства. Вскоре уполномоченные Наполеона, направлявшиеся на переговоры с русским царем, прибыли в штаб 6-го корпуса, чтобы довести до Мармона поручение императора. Герцог Рагузский известил их о своих переговорах с австрийским представителем, но о заключенном с ним соглашении умолчал.

Когда возмущенные посланцы Наполеона потребовали от Мармона прервать всякие контакты с врагом, тот обещал им это и присоединился к делегации. Александр I согласился с предложениями Наполеона, но окончательное решение вопроса было отложено на следующий день, так как он должен был посоветоваться со своими союзниками. Утром 5 апреля, перед тем, как снова ехать на переговоры с русским императором, Коленкур и маршалы встретились за завтраком у Нея. Во время завтрака стало известно, что ночью 6-й корпус Мармона перешел на сторону противника. Как вскоре выяснилось, оставшийся за Мармона генерал И. Сугам сразу же после отъезда своего командира в Париж поручил из Главного штаба приказ немедленно присоединиться к основным силам армии в Фонтенбло. Сугам и другие старшие генералы 6-й корпуса были соучастниками измены Мармона.

Посчитав, что императору стало известно о предательстве, Сугам с согласия своих сообщников ночью перевел 6-й корпус за линию расположения союзных войск и сдал его врагу. Ничего до этого не подозревавшие солдаты и офицеры корпуса только с рассветом поняли, что преданы своими изменившими воинскому долгу генералами, но уже ничего не могли поделать. Корпус со всех сторон был окружен кольцом австрийских войск.

Получив известие о поступке генерала Сугама, Мармон сразу же покинул особняк Нея. Представители императора больше его не видели.

Когда позднее они встретились с Александром I, то их ждал уже иной прием. Теперь требование союзников было однозначным - полное и безусловное отречение Наполеона, так как армия уже не поддерживает его, подтверждением чему является переход целого корпуса наполеоновской армии на сторону союзников.

Узнав об измене Мармона, Наполеон сказал: «Мармон нанес мне последний удар». 6 апреля он отрекся от престола. «Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от трона Франции и трона Италии, потому что нет такой личной жертвы, даже жертвы самой жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции», - говорилось в акте об отречении, подписанном Наполеоном.

Интересная деталь: после отречения Наполеона курс акций Французского банка сразу же резко (почти вдвое) взлетел вверх. Некоторые оборотистые ловкачи, среди которых оказался и Мармон, заработали на этом за один день миллионы.

Переговоры Наполеона с победителями продолжались еще несколько дней. Согласовывались отдельные детали, связанные с его отречением. Наконец 16 апреля 1814 года союзные державы ратифицировали договор. Они согласились оставить Наполеону титул императора и отдать ему во владение небольшой остров Эльба на Средиземном море. Кроме того, ему полагался цивильный лист в сумме 2 млн франков, которое ему обязалось выплачивать французское правительство. Наполеону также разрешено было взять с собой один батальон (600 человек) Старой гвардии. Императрица получила в наследственное владение герцогство Парму. Остальные члены семьи Бонапарта получали пенсионы.

20 апреля в парадном дворе Белой Лошади дворца Фонтенбло произошло знаменитое прощание императора-полководца со своей Старой гвардией. Трогательная сцена этого прощания описана в многочисленных трудах. Опаленные огнем бесчисленных сражений, поседевшие в боях ветераны наполеоновских походов не скрывали слез, прощаясь со своим кумиром.

28 апреля поверженный император и его небольшая свита прибыли в Сан-Рафаэль, где их ожидал британский военный корабль «Inconstant» («Непостоянный»). Завершив погрузку, бриг поднял паруса и направился к острову Эльба. Спустя 2 дня правительство Бурбонов подписало продиктованный победителями Парижский мирный договор 1814 года. В соответствии с его условиями Франция лишалась всех своих завоеваний, начиная с 1792 года.

После падения Империи для бывших боевых соратников Наполеона наступили спокойные времена, о которых они так давно мечтали. Больше не надо было «ездить на войну», вести опостылевшую походно-боевую кочевую жизнь и подвергать свою жизнь опасностям. Теперь можно было в полной мере наслаждаться мирной жизнью, пользоваться всеми ее благами, заслуженными тяжелым многолетним трудом, купаться в лучах своей боевой славы. Если кто-то из них и опасался за прочность своего положения при новом режиме, то действительность 1-й Реставрации Бурбонов приятно удивила даже скептиков, превзойдя их самые радужные ожидания. Почти все маршалы были приняты при дворе и удостоены самых высших наград, званий и должностей. В частности, Мармон, перешедший на сторону Бурбонов одним из первых, сохранил все свои чины и титулы, присоединив к ним звание пэра Франции и должность почетного шефа элитной роты королевских телохранителей с присвоением чина капитана королевской гвардии. Кроме того, король наградил его орденом Св. Людовика. Он стал часто бывать в своем роскошном поместье Шатильон, куда раньше наведывался лишь наездами. Теперь служба маршала выгодно отличалась от прежней, прежде всего своим комфортом и спокойствием. Огорчало героев минувших войн лишь одно - уровень их доходов резко сократился, так как «ренту победителей», собираемую ранее с пол-Европы, теперь им выплачивать перестали, а королевская казна оказалась намного беднее императорской. Но накопленных богатств и без того хватало; созданные им условия существования, а также престижные и необременительные должности во многом компенсировали досадные издержки.

Спокойная и размеренная жизнь маршалов, и прежде всего Мармона, на некоторое время прервалась 1 марта 1815 года, когда в бухте Жуан на юге Франции высадился бежавший с острова Эльба Наполеон. В своей первой же прокламации к войскам император заявил: «Мы были побеждены из-за двух человек - Ожеро и Мармона. Оба они перешли на сторону врага, предав наши лавры, свою страну, своего сюзерена и благодетеля».

Триумфальное шествие Наполеона по стране развивалось стремительно. Все высланные Бурбонами против него войска перешли на его сторону. В те мартовские дни на цоколе Вандомской колонны в Париже даже появился вывешенный бонапартистами плакат такого содержания: «Король, брат мой! Не посылай мне больше войск. Их у меня уже достаточно!»

Во время «Ста дней» Наполеона маршал Мармон остался верен Бурбонам, да другого выхода у него и не было. Бежавший из Парижа король назначил его командиром отряда гвардии, сопровождавшего Людовика XVIII до самого Гента (Бельгия), а затем вернувшегося во Францию.

Кроме Мармона, короля сопровождали маршалы Бертье, Виктор, Мортье и Макдональд. Но последние двое, достигнув границы, решили возвратиться во Францию. Король предложил им следовать дальше, но маршалы отказались. Мортье сослался на то, что в то время, когда Франции грозит новое вражеское нашествие, он не может покинуть свою родину. У Макдональда нашлись другие аргументы. Он заявил, что король как законный монарх должен остаться в своей стране и лично возглавить сопротивление «узурпатору». Однако в планы Людовика XVIII такой вариант действий не входил. Он дарит маршалу усыпанную бриллиантами табакерку с собственным портретом, вежливо отклоняет его предложение и прощается. Растроганный щедрым подарком Макдональд горячо благодарит короля и заверяет его, что, оставаясь во Франции, он будет всеми силами поддерживать авторитет законного монарха и содействовать его возвращению на трон.

Прибыв в Гент, Мармон вскоре под предлогом лечения своих старых ран уехал на Ахенские минеральные воды, где и находился до 2-й Реставрации Бурбонов. Как и другие маршалы, не пожелавшие вновь встать под знамена Наполеона во время «Ста дней», он решил не ввязываться в вооруженную борьбу ни на чьей стороне, предпочитая остаться в стороне.

А новая война была уже на пороге. Еще 13 марта (за неделю до вступления Наполеона в Париж) европейские державы на Венском конгрессе объявили Наполеона вне закона и приступили к сосредоточению своих войск на границах Франции. В сложившейся обстановке Наполеон, мирные предложения которого были отвергнуты европейскими державами, также начинает мобилизацию армии и одного за другим приглашает оставшихся во Франции маршалов поступить на службу. Но на призыв императора сразу откликнулись только Ней, у которого обратного пути после измены Бурбонам уже не было, да только что получивший из рук Наполеона маршальский жезл Груши. Остальные колеблются или под различными предлогами сразу же отказываются. Даже далеко не обласканный Бурбонами Даву не сразу соглашается занять предложенный ему Наполеоном пост военного министра. Определенные проблемы были и с формированием новой императорской армии. Сложившуюся ситуацию очень верно отразил в одном из своих стихотворений русский поэт М.Ю. Лермонтов:

«Но спят усачи-гренадеры В равнине, где Эльба шумит, Под снегом холодной России, Под знойным песком пирамид. И маршалы зова не слышат: Иные погибли в бою, Другие ему изменили И продали шпагу свою» .

Во время «Ста дней» специальным приказом военного министра, выполнявшего, безусловно, волю Наполеона, Мармон был вычеркнут из списка маршалов Франции (10 апреля 1815 года), а его поместья и все другое имущество конфискованы.

Вернувшись во Францию после 2-й Реставрации Бурбонов, Мармон продолжает служить им верой и правдой. В 1817 году по приказу короля он подавляет народное восстание в Лионе и Дижоне, после чего некоторое время занимает пост военного министра. Его заслуги перед Бурбонами не остались незамеченными. В августе 1815 года он был произведен в генералы королевской гвардии, в 1816 году награжден командорским крестом ордена Св. Людовика, в 1817 году назначен государственным министром, в 1820 году удостоен Большого креста ордена Св. Людовика (высший военный знак отличия в королевской Франции), а в 1825-м - ордена Св. Духа. В 1826 году в ранге личного представителя короля Франции, сопровождаемый многочисленной блестящей свитой, Мармон прибыл в Россию на коронацию Николая I. С 1821 года по 1830 год командовал войсками 1-го военного округа (Париж), в 1828 году назначен членом Высшего военного совета.

Конец карьере маршала Мармона положила Июльская революция 1830 года. Находившийся уже в преклонных годах (ему шел 73-й год) король Карл X не нашел ничего лучшего как поручить не любимому народом Мармону подавление начавшегося 27 июля в Париже народного восстания. Маршал воспринял этот приказ с явным неудовольствием, он не верил в успех порученного ему дела. Мармон откровенно тянул время, запрашивая у короля все новые и новые полномочия и инструкции. Однако хорошо известно, что бездействующий или проявляющий нерешительность в экстремальной обстановке военачальник обречен на поражение. Так произошло и с Мармоном.

Потеряв целый день, Мармон только утром 28 июля отдал войскам приказ приступить к активным действиям по подавлению восстания. Но перешедшие в наступление войска встретили упорное сопротивление восставших, оборонявшихся на баррикадах. В разных частях города завязались ожесточенные бои. Впервые за многие годы улицы Парижа обагрились кровью.

Исход борьбы был еще далеко неясен, когда вдруг один из армейских полков переходит на сторону восставшего народа. В других частях также началось сильное колебание, все чаще стали отмечаться случаи саботажа полученных приказаний и даже открытого неповиновения, солдаты отказывались стрелять в народ.

29 июля восставшие перехватывают у деморализованных правительственных войск инициативу и переходят в наступление. Их отряды захватывают королевскую резиденцию - Тюильрийский дворец - и ряд других правительственных зданий. На сторону восставших переходят еще несколько частей. Опасаясь, что и остальные войска выйдут из повиновения и перейдут на сторону восставшего народа, Мармон вынужден был отдать приказ о выводе их из города. Революция в Париже победила. Вооруженные выступления в ряде провинциальных городов также завершились поражением правительственных войск.

Оказавшийся в патовой ситуации король пытается маневрировать. Он отказывается взять на себя ответственность за действия Мармона и отстраняет его от командования, а вслед за ним отправляет в отставку правительство ультрароялиста князя Ж. Полиньяка. Взбешенный поражением сын короля и главный «стратег» Бурбонов герцог Ангулемский теряет над собой контроль и прямо обвиняет Мармона в измене. «Так вы изменяете нам, как изменили и ему!» - в бешенстве кричит он прямо в лицо маршалу. Принц без каких-либо сантиментов напоминает Мармону о его измене Наполеону 16 лет назад. На этот выпад тот, едва сдерживая охватившую его ярость, резко бросает: «Да, но без той измены вы бы не царствовали!» Отвечая дерзостью на хамство сиятельного принца, Мармон уже знал, что он ничем не рискует.

Дни Бурбонов были сочтены, их практически ничто уже не могло спасти. Власть фактически находилась в руках созданного победителями Временного правительства.

2 августа Карл X отрекся от престола и через две недели покинул Францию, найдя прибежище в Англии. Июльская революция 1830 года завершилась свержением Бурбонов. На смену им пришла Орлеанская династия. 7 августа герцог Луи Филипп Орлеанский был провозглашен «королем французов».

Ненавистный всем Мармон вынужден был спасаться бегством за границу. «Мармон - изменник», «Мармон - палач» - так окрестили его соотечественники, - нашел убежище в Австрии. Утверждения некоторых историков и писателей о его якобы добровольной эмиграции вряд ли можно признать соответствующими истине. Новое правительство Франции лишило Мармона звания маршала Франции.

Разжалованный на родине маршал был благосклонно принят австрийскими властями и поселился в Вене. Все последующие годы вплоть до своей кончины Мармон провел в эмиграции. Он много путешествовал по Англии, Испании, России, Турции, Египту и ряду других стран, пока наконец уже глубоким стариком окончательно не осел в Венеции, где и закончил свои дни.

Бывший маршал Франции скончался на 78-м году жизни от апоплексического удара (инсульта). Его похороны прошли очень скромно, почти незаметно, без каких-либо официальных почестей. Он был последним из наполеоновских маршалов, завершившим свой жизненный путь. Ему довелось надолго пережить свою историческую эпоху, ставшую в глазах пришедших ей на смену поколений уже легендой. Впоследствии прах Мармона был перезахоронен во Франции. Местом его последнего пристанища стал родной Шатильон.

Кроме французских наград Мармон имел также высшие степени иностранных орденов: Железной короны (Италия), Железной короны (Австрия), Золотого Орла (Вюртемберг) и Св. Андрея Первозванного (Россия), которым он был награжден в 1826 году.

* * *

Мармон, как и большинство наполеоновских маршалов, полководческим талантом не обладал. Это он со всей очевидностью доказал в Испании в 1811-1812 годах, когда возглавлял там Португальскую армию. Его маршальский жезл, полученный за самый заурядный, не имевший никакого оперативно-стратегического значения, бой (блестящий по замыслу план Мармону реализовать тогда так и не удалось), многие современники считали не более чем слишком роскошным подарком, сделанным Наполеоном на радостях от одержанной победы над Австрией своему старому сподвижнику. Ветераны же наполеоновских походов тогда горько шутили, что одного павшего в сражении Ланна разменяли на трех новых маршалов (в 1809 году звание маршала Франции получили сразу 3 генерала - Макдональд, Мармон и Удино).

Но отказать в военных дарованиях Мармону все же нельзя. Он был способным дивизионным генералом, храбрым и отважным воином, долгие годы доблестно сражавшимся с многочисленными врагами Франции сначала под революционными знаменами, а затем - под императорскими орлами. Потомственный дворянин по происхождению Мармон тем не менее вопреки, казалось бы, классовым интересам своего сословия, с энтузиазмом воспринял идеи революции и без колебаний встал в ряды ее вооруженных защитников, когда над Францией нависла угроза вражеского нашествия.

Именно в рядах республиканской армии Мармон смог раскрыть свои далеко неординарные в тактическом масштабе военные способности, которые в старой королевской армии ему вряд ли удалось бы столь успешно реализовать. Французские дворяне вне зависимости от древности происхождения, заслуг и богатства их рода (о выходцах из бедных дворянских семей и говорить не приходится) в общем-то крайне редко достигали генеральских званий. Основная их масса заканчивала многолетнюю военную службу в средних офицерских чинах. Примеров головокружительной военной карьеры, подобных той, которую удалось сделать Мармону в республиканской армии, практически не было… Но революционный ураган, пронесшийся над Францией в конце XVIII века, разрушил до основания вековые устои старого порядка, вызвал к жизни новое, рожденное революцией, военное искусство и привел к становлению нового типа военачальника, способного успешно действовать в изменившихся условиях. Одним из таких военачальников нового типа был и Мармон, в 23 года ставший генералом, а в 26 лет достигший высшего воинского звания в республиканской армии - дивизионного генерала. Но на этом его военная карьера не закончилась - в 34 года он становится маршалом Франции, а годом раньше - герцогом Империи. Взлет поистине фантастический! Такого в армии королевской Франции в самом фантастическом сне невозможно было даже и представить. Всего этого Мармон достиг только благодаря своим военным способностям и боевым заслугам на полях сражений, хотя, и это необходимо отметить, решающую роль в столь стремительном его возвышении сыграла особая благосклонность к нему Наполеона, с которым судьба свела 19-летнего артиллерийского капитана еще под Тулоном. С тех пор долгие годы они были неразлучны. Мармон прошел вместе с Наполеоном весь его путь с самого начала и до конца (кроме последней кампании 1815 года).

Все это время он отличался беспредельной преданностью Наполеону и пользовался его особым доверием. Император всегда считал этого холодного, сдержанного в чувствах, рассудительного офицера, затем генерала и маршала, человеком чести и высокого долга. Но все это не помешало Мармону предать своего императора и благодетеля в самый тяжелый для него час и навечно запятнать свое имя подлым предательством. Чем же руководствовался маршал, решившись на такой шаг? Сам он объяснял это только одним - благом Франции. Но, по-видимому, основная причина кроется все же в ином.

Новая знать, которую создал Наполеон, - это было прежде всего скопище недовольных и обиженных. Почти у каждого представителя этого нового сословия был какой-то свой личный счет к императору. Все эти принцы, князья, герцоги, графы, бароны и прочие, пока еще не удостоенные титулов, но жаждущие получить их, в своем абсолютном большинстве находившиеся до революции, если не на самом социальном дне, то очень близко к нему, считали себя в чем-то обиженными Наполеоном. Можно было подумать, наблюдая все это, что он у каждого из них что-то отнял. Дух конформизма постепенно овладевал умами всей наполеоновской номенклатуры, в том числе и военной. Начинающим стареть маршалам и генералам хотелось уже комфортной и спокойной жизни. Но неугомонный император, поглощенный планами новых походов и завоеваний, не давал им такой жизни и впредь не обещал. И вот вся эта постоянно чем-то недовольная, брюзжащая, но вместе с тем не лишенная чванливости, целиком поглощенная нескончаемыми распрями, а также заботами о своих доходах, новых владениях и наградах, чуждая каких-либо высоких идеалов новая имперская знать, по мысли Наполеона, должна была стать опорой его империи. Опасное и роковое заблуждение!

Эти ложные постулаты привели Наполеона к большому политическому просчету с катастрофическими для него последствиями. Как только вся эта публика поняла, что ничего больше от Наполеона она получить уже не сможет и более того, из-за него может и потерять все ранее приобретенное, то сразу же отвернулась от него и стала подыскивать себе нового хозяина, который бы гарантировал ей status-quo (статус-кво).

Причина такого положения крылась прежде всего в том, что по мере своего превращения в диктатора, обладающего неограниченной властью, Наполеон все больше отрывался от реальной действительности, переставал четко ее видеть и ясно понимать. Создавалось впечатление, что какой-то неумолимый рок постепенно зашоривал ему глаза и ограничивал кругозор. Он жил, ослепленный своим могуществом, наивно полагая, что силы штыка достаточно для преодоления всех возникающих на его пути препятствий. Патриотизм, идейная убежденность, высокие моральные принципы и другие категории того же порядка, не подлежащие подсчету ни в миллионах франков, ни в количестве пушек и дивизий, имели для него сугубо абстрактное значение. В начале своей полководческой карьеры Наполеон оценивал обстановку и смотрел на вещи более трезво, правильно учитывал влияние различных факторов в практической деятельности, прекрасно понимая их значение, благодаря чему во многом и достигал своих ошеломительных успехов. Но со временем все это было предано забвению и отброшено.

Некоторые из высших военачальников были обижены на императора, считая, что он недооценивает их боевые заслуги. Среди них находился и Мармон. Хотя при его довольно скромных заслугах как военачальника высшего ранга, он был вознагражден Наполеоном более чем достаточно. Выше уже отмечалось, что маршальское звание Мармона являлось никогда не отработанным им авансом. В общепринятом понимании его боевые заслуги никак не тянули на это высшее воинское звание. Но непомерное честолюбие мешало ему трезво оценивать свою роль и место в высшем эшелоне французского генералитета. Насколько сильно было задето самолюбие Мармона, когда он оказался обойденным при первом производстве 18 генералов в маршалы Франции, выше также уже отмечалось.

Правда, справедливости ради следует признать, что претензии Мармона тогда не были такими уж необоснованными. Боевые заслуги тех же Бессьера или Даву, а также некоторых других генералов, получивших маршальские звания в 1804 году, были на тот момент ничуть не выше заслуг Мармона. Но эти военачальники в той или иной мере оправдали выбор Наполеона, сделанный императором тогда в их пользу, кто-то из них впоследствии проявил полководческий талант, как, например, Ланн или Даву, другие прославили свои имена блистательными подвигами на полях сражений, как это сделали Ней или Мюрат. Но Мармону все это удалось в значительно меньшей мере.

Недоволен Мармон был и тем, что Наполеон недооценил его заслуг при перевороте 18 брюмера. Но и здесь наш персонаж, надо признать, явно переоценивал свою роль в этом перевороте, где был далеко не ключевой фигурой, а лишь одним из второстепенных деятелей, будучи помощником генерала Ж. Макдональда. Был у Мармона и еще целый ряд претензий к своему благодетелю.

Наполеон относился к своему бывшему адъютанту всегда довольно благосклонно, снисходительно прощал ему то, за что с других строго взыскивал. В качестве примера может служить хотя бы весьма неудачное командование Мармона Португальской армией, завершившееся его полным фиаско при Саламанке. Но и это сошло ему с рук. С его предшественником Массеной, который, кстати, не потерпел ни одного поражения в полевом сражении во время своего неудачного Португальского похода, император поступил куда круче, поставив по существу крест на его военной карьере. Правда, после провала в Испании Наполеон уже не решался использовать Мармона в роли командующего армией.

В отличие от некоторых своих коллег-маршалов, Мармон не бравировал личной храбростью и без особой нужды старался никогда не рисковать, но, когда обстановка того требовала, он бесстрашно бросался в самую гущу боя, дабы личным примером вдохновить войска. Так он поступал, будучи еще офицером революционной армии, затем генералом-республиканцем и, наконец, маршалом Империи.

Мармон обладал неплохими административными способностями, что он доказал, управляя в течение нескольких лет Иллирийскими провинциями. Однако по мере обретения им все более широких властных полномочий, у него все отчетливее стали проявляться такие негативные черты характера, как непомерные тщеславие, стремление к вызывающей роскоши, барственное чванство и т. п. Это уже в полной мере проявилось в Далмации, где он чувствовал себя чем-то вроде феодального правителя, но особенно кричащие формы приняло в Испании. Там маршал вел себя уже, как некий восточный сатрап, получив от подчиненных прозвище «король Мармон».

В городе Вальядолиде, где находилась его штаб-квартира, он создал что-то вроде резиденции правителя какой-нибудь восточной деспотии - жил в роскошном дворце испанских грандов, где его обслуживали, не считая личных лакеев, до 200 слуг. Кроме штаба, имел личную свиту, насчитывавшую до полутора десятков особо приближенных к нему лиц. Балы, обеды, маскарады, званные вечера и прочие увеселения в маршальской резиденции следовали непрерывной чередой. На все это расходовались большие средства (естественно, не из кармана герцога Рагузского).

Историки подсчитали, что содержание «короля Мармона» и его «двора» в Испании ежемесячно обходилось казне в сумму, равную содержанию одного кавалерийского полка. И при всем этом Мармон постоянно жаловался в Париж на крайне стесненные условия существования.

Вокруг маршала царила атмосфера раболепия и угодничества. Даже в редких походах Мармон не отказывал себе в комфорте, в то время как снабжение его войск было довольно скромным, если не сказать - скудным. Все это не могло не вызвать недовольства подчиненных и их прохладного отношения к своему командующему. Конечно, думать о каких-то там походах, битвах и победах в таких условиях не приходилось… Финал такого командования Мармона армией был закономерен.

Начиная с 1814 года само имя Мармона для многих французов стало созвучно понятию предательства. Даже титул этого маршала породил во французском языке новый термин - «рагузер» (raguser), ставший синонимом слова «изменник». А Наполеон, находясь на далеком, затерянном на бескрайних просторах Атлантики, острове Св. Елены, сказал о Мармоне: «Он кончит, как Иуда». Слова бывшего императора оказались пророческими…

Все последующие годы после своего предательства Мармон провел как бы в негласной изоляции, ненавидимый одними и презираемый другими. Его сторонились даже старые боевые товарищи. Но все это не мешало правящему режиму оказывать Мармону всевозможные знаки внимания и осыпать его наградами. Однако в ответ на демонстративные вызовы Бурбонов широкому общественному мнению ненависть французов, не говоря уже о бонапартистах, к этому человеку только нарастала и достигла своего апогея в июльские дни 1830 года.

Июльская революция 1830 года смела Бурбонов, а вместе с ними и их верного слугу маршала Мармона и поставила крест на его карьере. Лишенный родины разжалованный маршал все последующие годы своей долгой жизни провел в изгнании, всеми отвергнутый и забытый. Намного переживший свое время, он закончил свои дни в полном одиночестве (его семьи давно уже не существовало). Франция так и не простила ему предательства.

Семейная жизнь Мармона не сложилась. В 1798 году, перед отправлением в Египетский поход, он женился на 18-летней дочери швейцарского банкира Гортензии Перрего. Брак темноволосого, смуглолицего бургундца с этой очаровательной брюнеткой оказался несчастливым. Капризная и избалованная особа мало подходила в спутницы жизни бравому генералу. Непонимание, переросшее затем в напряженность отношений между супругами, с годами нарастало. Генерал почти все время был на войне, а молодая генеральша жила своей жизнью. Детей, которые хоть как-то могли бы скрепить этот хрупкий союз, у них не было. К 1812 году семья практически распалась, а спустя еще 2 года супруги окончательно расстались, посчитав невозможным дальнейшее сосуществование под одной крышей. Оба они, каждый в своем одиночестве, прожили еще почти 40 лет. Госпожа Мармон пережила своего мужа на 3 года.

Мармон проявил себя и как военный писатель. Его перу принадлежит объемистый военно-теоретический труд «Сущность военных учреждений», опубликованный в середине 40-х годов XIX века в Париже, а также 8-томные мемуары («Memoires de duc de Raguese». Paris, 1856. Vol. 1-8), вышедшие в свет уже после его смерти. В своих мемуарах Мармон попытался дать ответ на вопрос, почему он предал Наполеона Бонапарта, хотя искренне и любил этого человека, как он уверяет читателя. На закате жизни престарелый маршал предпринял отчаянную попытку оправдаться перед потомками и хоть как-то улучшить свой крайне непривлекательный образ в их глазах.

Мармон достиг немалых успехов и в эпистолярном жанре, написав путевые записки о своих многочисленных путешествиях. На писательском поприще он проявил незаурядные способности, оставив после себя довольно обширное литературное наследство.

маршал Франции

Биография

При осаде Тулона познакомился с Наполеоном, с 1796 года был его адъютантом (1796-1798), с 1798 бригадный генерал, сопровождал его в Египет и Сирию, принимал живое участие в перевороте 18 брюмера, затем почти во всех наполеоновских войнах.

В 1800 командующий артиллерией Итальянской армии, дивизионный генерал. После пресбургского мира во главе корпуса был послан в Далмацию, где потерпел поражение при Кастельнуово (1807) от русских и черногорцев.

С титулом герцога Рагузского (по итальянскому названию хорватского города Дубровник - Рагуза) он до 1811 года управлял сперва Рагузской (Дубровницкой) республикой, потом, после ее присоединения к Иллирийским провинциям - последними.

За победу над австрийцами при Цнайме (1809) был сделан маршалом. Назначенный в 1811 году главнокомандующим французскими войсками в Португалии , он был разбит Веллингтоном и тяжело ранен при Саламанке (22 июня 1812 года). В 1813-1814 годах командовал 6-м корпусом французской армии, участник Саксонского похода.

5 апреля 1814 года Мармон, вместе с маршалом Мортье, подписал договор о сдаче Парижа союзникам и отвёл свои войска в Нормандию, из-за чего его обвинили в измене. Именно с этих пор слово «Рагуза» стало во Франции синонимом слова «предатель», а во французском языке появился глагол «raguser», что в переводе означает подло предать.

Это вынудило Наполеона подписать акт об отречении, после чего Мармон вскоре перешёл на сторону Бурбонов. Был сделан пэром и во время Ста дней сопровождал короля Людовика XVIII в Гент .

В 1817 году он подавил беспорядки в Лионе ; в 1826 году был представителем Франции в Москве на коронации императора Николая I .

27 июля 1830 года, ввиду надвигавшейся Июльской революции, Мармон был назначен главнокомандующим войсками Парижского гарнизона. Это назначение человека, крайне непопулярного и считавшегося одной из верных опор реакции, содействовало обострению кризиса. На самом деле, однако, Мармон был решительным противником правительственных указов от 26 июля, ставших непосредственным толчком для июльской революции, и теперь настойчиво советовал королю уступить; во время борьбы он действовал без большой энергии и вступил в переговоры с революционерами. В придворных кругах он вызвал даже подозрение в измене; 29 июля он был заменён герцогом Ангулемским.

После торжества революции он бежал вместе с Карлом Х из Франции и с тех пор жил то в Австрии , то в Италии , где и умер.

Сочинения

Сочинения Мармона: «Esprit des institutions militaires» (Сущность военных утверждений), перевод в издании «Военная библиотека». - СПб., 1871. т. 3. с. 462-584.

После его смерти вышли мемуары (Пар., 1856-57). Они вызвали резкую оценку в книге Laureut, «R?futation des M?moires du mar? chal M.» (П., 1857). Изданы на русском: «Путешествия маршала Мармона, герцога Рагузского, в Венгрию, Трансильванию, Южную Россию, по Крыму и берегам Азовского моря, в Константинополь, некоторые части Малой Азии, Сирию, Палестину и Египет»/Пер. с франц., изданный Кс. Полевым в 4 т. - М., 1840.

О Мармоне писали кн. Н. С. Голицын (в журнале Русская старина, 1881. № 1, с. 38) и К. Я. Булгаков (журнал Русский архив, 1903, № 7, с. 419).

Участие в войнах: Войны республиканской Франции. Наполеоновские войны.
Участие в сражениях: Египетская компания. Итальянский поход. Испанская компания. Битва при Маренго. Битва при Ульме. Битва при Арапиле. Сражения при Лютцене, Бауцене, под Дрезденом, под Лейпцигом. Сражения под Бриенном, при Шампобере, при Монмирайле, при Фер-Шампенуазе

(Auguste de Marmont) Маршал Наполеона

Мелкопоместный дворянин Мармон закончил артиллерийскую школу Шалон в 1792 году, после этого был зачислен в армию офицером. Еще при осаде Тулона его заметил Бонапарт . В 1796 году, во время Итальянской кампании, Мармон стал адъютантом будущего императора.

В 1798 году Мармон сопровождал Наполеона Бонапарта в Египет. После взятия Мальты назначен бригадным генералом. Потом вслед за Бонапартом последовал в Париж для участия в перевороте.

В 1800 году принимал участие в битве при Маренго , командовал артиллерией. За отвагу в сражении был назначен дивизионным генералом. В тот момент ему было всего 26 лет. Блестяще сражался при Ульме в 1805 году.

В 1806 году стал губернатором Далматии. В 1809 году получил под свое командование Далматскую армию, которая потом влилась в Итальянскую.

Принимал будущий маршал участие в военных кампаниях не только Италии, но и Хорватии. После Ваграмской баталии Наполеон возвел Мармона в ранг маршала и титул герцога.

Последующие два года участия в битвах не принимал, так как был губернатором Иллирии. Однако в 1811 году стал командовать Португальской армией, сменив Массену . В битве при Арапиле 1812 года получил ранение, само сражение окончилось поражением.

После лечения, в 1813 году принял участие в Германской кампании. Сражался при Лютцене и Бауцене , под Дрезденом. Также участвовал в битве под Лейпцигом .

Во Французской кампании 1814 года вместе с императором сражался под Бриенном, при Шампобере, при Монмирайле, при Фер-Шампенуазе. В последнем сражении маршал капитулировал. Иными словами, Мармон сделал все, чтобы выглядеть предателем (многочисленные жертвы среди мирного населения, попытка прекратить Париж в руины).

Стал пэром при короле, но спустя некоторое время отправился в Европу. В Вене стал опекуном сына Наполеона, герцога Рейхштадского.

В исторической литературе бытует мнение, что отречение Наполеона в 1814 году было следствием измены маршала Мармона, сдавшего противнику Париж и перешедшего со своим корпусом на его сторону.

Не трудно догадаться, что это ставшее распространенным мнение проистекает от самого Наполеона, неоднократно обвинявшего Мармона в измене и в 1814 году, и в своем знаменитом обращении к народу Франции, сделанном 1 марта 1815 года в бухте Жуан. В этом обращении Наполеон утверждал, что в ходе кампании 1814 года на территории Франции ему сопутствовал успех, что армии союзников были обескровлены и отрезаны от источников снабжения, что они непременно нашли бы свою могилу на бескрайних французских просторах, если бы не «предательство герцога Рагузского, сдавшего врагу столицу и дезорганизовавшего армию». Это предательство, согласно Наполеону, «изменило судьбу войны».

Это высочайшее мнение было тут же с готовностью подхвачено и начало тиражироваться историками, обрастая при этом многочисленными деталями и нюансами.

Это мнение выражает, в частности, и такой видный исследователь наполеоновских войн, как Дэвид Чандлер, который пишет: «Пришли новости из Парижа, что Мармон открыто перешел на сторону врагов, взяв с собой своих солдат. Это было последним ударом. У Наполеона осталась одна последняя карта; примирившись с мыслью о своем отречении, он попытался обеспечить наследование престола своему сыну».

Но выдвинутое против Мармона обвинение столь серьезно, что требует не менее серьезных доказательств. Попробуем разобраться, что на самом деле происходило в эти несколько драматических дней с конца марта до середины апреля 1814 года.

Как известно, кампания 1813 года завершилась для Наполеона неудачно, и уже в январе 1814 года союзные армии перешли через Рейн и вторглись на территорию Франции.

Состояние французской армии было критическим: готовых к бою солдат у Наполеона и его маршалов оказалось всего около 47 000 человек. У вторгшихся во Францию союзников их было в пять раз больше, и еще почти двести тысяч шли разными дорогами им на подмогу. Все страшно устали от войны, но Наполеон был энергичен и рвался в бой.

26 января он выбил прусские войска Блюхера из Сен-Дизье. 29 января при Бриенне была одержана новая победа над пруссаками и русским корпусом Остен-Сакена.

Тотчас после поражения Блюхер поспешил к Бар-сюр-Об, где были сосредоточены главные австрийские силы князя Шварценберга. Союзники располагали между Шомоном и Бар-сюр-Об силами в 122 000 человек.

У Наполеона в этот момент было чуть больше 30 000 человек, но он решил не отступать, а принять бой. Сражение при Ля-Ротьере началась рано утром 1 февраля и продолжалось до поздней ночи. Превосходство союзников в численности не могло не сказаться, и французы, потеряв около 6000 человек и 50 орудий, начали отступать. Союзники потеряли при Ля- Ротьере 4600 человек.

После этого сражения Наполеон, никем не преследуемый, перешел через реку Об и вошел 3 февраля в город Труа. Но положение все-таки оставалось крайне опасным, подкреплений подходило мало, и поступали они крайне медленно.

Как ни странно, по мере возрастания опасностей, Наполеон становился все энергичнее. 10 февраля, после нескольких быстрых переходов, он напал на стоявший у Шампобера отряд генерала Олсуфьева и разбил его наголову. Больше 1300 русских было перебито, около 3000 человек вместе с самим Олсуфьевым было взято в плен, остальные бежали. Французы потеряли лишь около двухсот человек.

На другой день он повернул от Шампобера к Монмирайю, где стояли русские и пруссаки. Сражение при Монмирайе, происшедшее И февраля, закончилось новой блестящей победой Наполеона. Союзники потеряли в этот день около 4000 человек, а Наполеон - меньше 1000. Союзники поспешно отступали с поля боя.

Битва при Шато-Тьери 12 февраля завершилась новой победой Наполеона. Если бы не ошибочное движение и опоздание маршала Макдональда, дело кончилось бы полным истреблением сражавшихся у Шато-Тьери союзных сил. 14 февраля Наполеон уничтожил авангард Блюхера у Вошана: здесь пруссаки потеряли около 9000 человек.

18 февраля произошло новое сражение при Монтрё, и опять союзники, потеряв 3000 человек убитыми и ранеными и 4000 пленными, были отброшены на 40 миль к югу. Французы потеряли около 2500 человек.

Но союзники, несмотря на поражения, не падали духом: слишком многое было поставлено на карту. Блестящие следующие одна за другой победы Наполеона заставляли их с тревогой думать о том, что же будет, если этот человек, которого они единодушно и уж давно считали первым полководцем всемирной истории, останется на престоле, отдохнет, соберется с новыми силами? Кто справится с ним тогда, через год, через два?

У Наполеона к началу марта было уже больше 75 000 человек, из них 40 000 он выставил заслонами против отступившего Шварценберга, а с 35 000 устремился за Блюхером, который сам по чистой случайности чуть было не попал в плен.

Но, спасшись от плена, Блюхер не ушел от сражения: 7 марта Наполеон настиг его у Краона и завязал бой с выдвинутым ему навстречу корпусом генерала Воронцова. Итог дня: русские потеряли 5000 человек, французы - около 8000 человек.

А тем временем вся армия Блюхера сосредоточилась у Лаона. 9 и 10 марта Наполеон предпринял попытки выбить союзников из лаонской позиции, но попытки эти не удались. Потеряв около 9000 человек, Наполеон отвел свои войска к Суассону.

В это же время маршалы Удино и Макдональд, которым было приказано следить за Шварценбергом, были отброшены в район Прованса.

Не успев отдохнуть и не дав отдохнуть своей армии после безрезультатного сражения у Лаона, Наполеон бросился на вошедший в Реймс 15-тысячный русско-прусский отряд под начальством русского генерала графа де Сен-При. 13 марта Наполеон ворвался в Реймс, наголову разгромив противника (при этом сам де Сен-При был убит). После этого Наполеон двинулся на юг для встречи с Шварценбергом.

Встреча эта произошла 20 марта у Арси-сюр-Об. У Наполеона было около 30 000 человек, у Шварценберга - около 90 000. Сражение длилось два дня, французы нанесли австрийцам большие потери, но преследовать Шварценберга сил уже не было, и Наполеон был вынужден уйти обратно за реку Об.

После сражения при Арси-сюр-Об Наполеон со своей 50-тысячной армией задумал зайти в тыл союзников и напасть на их сообщения с Рейном. При этом Париж был оставлен практически неприкрытым, и союзники решили рискнуть: воспользоваться тем, что Наполеон далеко на востоке, и идти прямо на французскую столицу, рассчитывая захватить ее раньше, чем Наполеон успеет лично явиться на ее защиту.

* * *

Путь на Париж загораживали только маршалы Мармон и Мортье, но у них в общей сложности было не более 25 000 человек. Сражение при Фер-Шампенуазе 25 марта закончилось их поражением, они были отброшены, и почти 150-тысячная армия союзников 29 марта подошла к парижским пригородам Пантен и Роменвиль.

О настроениях, царивших в Париже, сам Мармон писал следующее:

Жители Парижа, в частности, мечтали о падении Наполеона: об этом свидетельствует их полное безразличие в то время, как мы сражались под его стенами. Настоящий бой шел на высотах Бельвиля и на правом берегу канала. Так вот, ни одна рота национальной гвардии не пришла нас поддержать. Даже посты полиции, стоявшие на заставах для задержания беглецов, сами разбежались при первых выстрелах противника.

Падение Парижа было предрешено. В ночь с 30 на 31 марта маршал Мармон, посчитав дальнейшее сопротивление бессмысленным, заключил с союзниками перемирие и отвел остатки своих войск на юг от столицы.

Вот этот-то факт и инкриминируется Мармону. Очень многие историки утверждают, что Мармон сдал Париж, встав на путь предательства. Очень часто при этом употребляются такие слова, как «измена» и «капитуляция». Альберт Манфред, в частности, пишет о том, что Мармон «изменил воинскому долгу и открыл фронт противнику».

Только вот вопрос, почему же в том же самом не обвиняется маршал Мортье, все время находившийся рядом с Мармоном? Вопрос без ответа.

Но давайте теперь послушаем самого Мармона, ведь обвиняемый должен иметь право на защиту. В своих «Мемуарах», опубликованных в 1857 году, Мармон писал:

Мы находились под командованием Жозефа, представителя императора. Он поручил мне оборону Парижа от Марны до высот Бельвиля и Роменвиля. Мортье была поручена линия обороны, шедшая от этих высот до Сены. Мои войска, поставленные ночью в Сен-Мандэ и Шарентоне, насчитывали всего 2500 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Несколько часов я объезжал местность, на которой мне предстояло сражаться, ведь когда я бывал здесь раньше, мне и в голову не приходили мысли о возможных военных действиях. Затем я вернулся в Париж, но так и не смог связаться с Жозефом Бонапартом. Военного министра мне удалось застать только в десять часов вечера.

Генерал Компан, вышедший из Сезана 25 марта в день сражения при Фер-Шампенуазе, к подходу противника находился в Мо. Он взорвал мост в этом городе и получил небольшие подкрепления; его силы увеличились до пяти тысяч человек. Отойдя к Пантену, 29 марта он поступил под мое начальство. Таким образом, у меня стало около 7500 пехотинцев, принадлежащих остаткам семидесяти различных батальонов, и 1500 кавалеристов, а противостоять мне предстояло целой армии, насчитывавшей более 50 000 человек. Я понял важность позиции у Роменвиля, но генерал Компан, отступая, не занял ее, и я не знал, успел ли противник обос-новаться там. Ночью я выслал туда разведку из Сан-Мандэ. Офицер, руководивший разведкой, не поехал туда, но доложил мне, как будто он видел это своими глазами, что противника там еще нет.

Впрочем, эта ошибка, это настоящее военное преступление, имело положительный результат и частично стало причиной продолжительности этой памятной обороны, несмотря на огромную диспропорцию в численности войск. Это произошло потому, что я начал наступление, и это придало обороне совсем другой характер. Благодаря этому ложному донесению, я вышел из Шарентона с 1200 пехотинцами, орудиями и кавалерией и рано утром уже был на месте, но оказалось, что противник уже стоял там. Немедленно в лесу, окружавшем замок, начался бой. Противник, удивленный нашей неожиданной атакой, которую он принял за подход основных сил Наполеона, воспринял все с большой осторожностью и начал обороняться. К тому же, нам удалось воспользоваться преимуществами позиции и удачно расставленной артиллерией.

События развивались с переменным успехом примерно до одиннадцати часов; но затем противник, сделав усилие на своем левом фланге, опрокинул мой правый фланг, и я вынужден был отступить к Бельвилю. Там мои войска сконцентрировались и стали способны оборонять улицы, сходившиеся в этом месте.

Чуть позже, то есть около полудня, я получил от короля Жозефа разрешение на ведение переговоров о сдаче Парижа иностранцам. 30 марта он писал: «Если господа маршал герцог Рагузский и маршал герцог Тревизский не смогут держаться, они уполномочиваются войти в переговоры с князем Шварценбергом и русским императором, находящимися перед ними».

Это очень важное заявление. Мармон утверждает, что Жозеф Бонапарт, бывший его непосредственным начальником, давал ему право вступать в переговоры с противником.

Эта версия находит свое подтверждение у Виллиана Слоона, который пишет, что «Жозеф, именем императора, уполномочил Мармона вступить в переговоры», а также что у Мармона «имелись положительные инструкции спасти, во что бы то ни стало, Париж от разграбления».

Почему же Жозефа Бонапарта никто не упрекает в предательстве и оставлении Парижа? Еще один риторический вопрос.

Но положение частично восстановилось, и я отправил полковника Фавье сказать Жозефу, что дела еще не так плохи, и я надеюсь продолжить оборону до наступления ночи. Но полковник не нашел короля на Монмартре. Оказалось, что он уже уехал в Сен-Клу и Версаль, увезя с собой военного министра и всю свою свиту, хотя никакая опасность ему лично не угрожала.

Противник с яростью атаковал мою новую позицию. Шесть раз мы теряли, но семь раз вновь захватывали важные пункты на нашем фронте, в том числе башни Брюйерского парка. Генерал Компан, слева от Бельвиля с таким же успехом отбивал все атаки, направленные на Пантен. Наконец, противник, информированный пленными о нашей малой численности, понял, что у нас нет никакой возможности для серьезной атаки, и начал разворачивать огромные силы. С высот Бельвиля можно было видеть новые прекрасные колонны, двигавшиеся на все наши позиции и переходившие через канал в направлении Монмартра. Похоже, нас собирались атаковать со всех сторон одновременно.

Было уже три с половиной часа: наступил момент воспользоваться разрешением капитулировать, данным мне около полудня. Я отправил трех офицеров в качестве парламентеров. Один из них был очень известен - это Шарль де ля Бедуайер. Его лошадь была убита, трубач тоже убит, и он не смог пересечь фронт противника. Только адъютанту генерала Лагранжа удалось это сделать.

Тем временем, я решил проверить, что происходит на левом фланге в Бельвиле. Но стоило мне сделать несколько шагов по большой улице, как я наткнулся на мощную колонну русских. Нельзя было терять ни секунды; любое промедление было бы для нас роковым. В подобном узком дефиле невозможно было оценить всю нашу слабость, и я атаковал, встав во главе горстки солдат вместе с генералами Пельпором и Мейнадье. Первый из них получил ранение в грудь, но к счастью не погиб. Подо мной пала лошадь, а вся моя одежда оказалась изрешеченной пулями. Голова вражеской колонны повернула назад.

В этот момент адъютант, ездивший парламентером, вернулся назад в сопровождении графа Паара, адъютанта князя Шварценберга, и полковника Орлова, адъютанта русского императора. Огонь был прекращен. Было договорено, что войска отойдут на свои позиции, и будут предприняты меры для эвакуации столицы.

Таков анализ хода этого сражения за Париж, которое впоследствии стало объектом столь одиозной клеветы. Это был шестьдесят седьмой бой моего корпуса, начиная с 1 января, то есть со дня открытия кампании; шестьдесят седьмой бой за девяносто дней, причем в условиях, когда я вынужден был сам со шпагой в руке три раза ходить в атаки во главе моих слабых войск. Понятно, с каким постоянным напряжением сил, с какими маршами в самую ужасную погоду, с какой беспримерной усталостью и, наконец, с какими все возрастающими опасностями была связана эта борьба в таком неравенстве сил, придавшем нашему имени славу и величие.

Положение Мармона в Париже достойно сочувствия. Силы катастрофически не равны, войска измучены постоянными сражениями и переходами, сопротивление практически бесполезно и только способствует уничтожению прекраснейшего из городов, бомбардируемого пруссаками с Монмартрского холма.

К тому же, Наполеон с главными силами армии далеко, и ждать помощи неоткуда. Можно ли в подобных условиях предложить вариант, более достойный, чем тот, который выбрал Мармон?

Герцог Тревизский, не участвовавший все утро в серьезных боевых действиях, был вдруг отброшен к заставе Ля Виллетт. Чуть позже после незначительного сопротивления у него был отбит Монмартр. Как и я, он смог тогда оценить события, обстоятельства и состояние дел. Он разместился в одном из кабаре Ля Виллетта и назначил мне там встречу для обсуждения условий сдачи Парижа. Господин де Нессельроде и прочие полномочные представители также прибыли туда. На требование сдать оружие мы ответили с негодованием и презрением. На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь. Самые первые и простые условия эвакуации Парижа были согласованы к утру, а также было договорено, что соглашение будет подписано ближе к вечеру.

Герцог Тревизский и его войска начали движение первыми и направились на юг в сторону Эссона. Мои войска разбили лагерь на Елисейских полях и пустились в путь на следующее утро в семь часов. К восьми часам заставы уже были сданы противнику.

Представители магистратур прибыли ко мне перед тем, как сдать свои полномочия. Господин де Талейран попросил встречи со мной наедине, и я принял его в столовой. В качестве предлога он начал говорить о коммуникациях, спросил, нет ли еще казаков на левом берегу Сены. Потом он долго говорил о несчастьях народа. Я соглашался с ним, но ни словом не затрагивал темы изменения ситуации. Я хотел лишь лояльно заниматься своим ремеслом и ждать, когда время и ста обстоятельств сами принесут решение, уготовленное Провидением. Принц де Талейран, потерпев неудачу в своих попытках, удалился.

Еще я хочу остановиться на незначительном самом по себе факте, который, однако, показывает, какие чувства владели всеми в то время. Лавалетт, внешне столь преданный Наполеону, этот неблагодарный друг, которого я некоторое время спустя спасу от эшафота и который в благодарность за это примкнет к моим врагам, пришел ко мне вечером 30-го. Желая увезти с собой как можно больше артиллерии, я попросил у него разрешения взять всех почтовых лошадей, находившихся в ведомстве, которым он руководил. И что же! Он отказал мне, чтобы не компрометировать себя. Как много существует людей храбрых, когда нет никакой опасности, и преданных, когда ничего не нужно предпринимать!

По этим рассказам видно, какую ошибку совершил Наполеон, перейдя со своими войсками через Марну. Основываясь на докладе Макдональда, он был в уверенности, что вся неприятельская армия последует за ним в его движении на Сен-Дизье.

Этот маршал по ошибке принял корпус Винценгероде за всю армию противника. Узнав об истинном положении дел и оценив всю опасность, грозившую столице, Наполеон привел в движение все свои войска, но они были на расстоянии нескольких дней переходов. В ночь с 30-го на 31-е сам он прибыл в Кур-де-Франс. Там он встретил войска герцога Тревизского с генералом Бельяром во главе. Тот доложил ему обо всех событиях дня. Он отправил ко мне своего адъютанта Флао, который прибыл в два часа ночи, и которому я подтвердил все то, что было рассказано Наполеону. Флао вернулся к императору, остановившемуся в Фонтенбло.

Мармон указывает на ошибку, совершенную Наполеоном. Он ушел на восток с намерением увести за собой армии союзников, но те не последовали за ним по той простой причине, что ими был перехвачен курьер, везший письмо императора к императрице, в котором открытым текстом был изложен весь этот план. Высшее командование союзников тут же собралось на военный совет и решило не гоняться за Наполеоном, а идти прямо на Париж.

Не подозревая о том, что его планы раскрыты, Наполеон простоял несколько дней в Сен-Дизье, где лишь 28 марта до него дошла вся непоправимость произошедшего. Две армии союзников соединились под Парижем, и положение стало совсем безнадежным. Наполеон бросился к столице, но было уже поздно.

30 марта в ночь он прибыл в Фонтенебло, и тут его застала новость о заключенном Мармоном перемирии.

Войска стягивались к ставке императора: 1 апреля у него было 36 000 человек, через два дня их стало 60 000.

Но предоставим снова слово маршалу Мармону:

31-го я занял позиции в Эссоне, а в ночь с 31 марта на 1 апреля я отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обговорить с ним последние события. Наша удачная оборона удостоилась его одобрения. Он приказал мне подготовить ему наградные листы для наиболее храбрых солдат, которые до последнего момента с таким самопожертвованием вели эту чудовищно неравную борьбу.

Император понимал свое положение: он был разбит, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, что он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции 6-го корпуса. В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Фавье. Они доложили императору о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил императора и коренным образом поменял ход его мыслей. Мир стал невозможным для него, и он решил продолжать войну всеми средствами. Эта его новая позиция была вынужденной, и он, не смущаясь, изложил ее мне. Но это его решение, основанное и на отчаянии, привело его к крайней сбивчивости мыслей: отдавая мне приказ перейти через Сену и атаковать противника там, где мы уже сражались, он забыл, что у нас на пути лежала Марна, на которой были разрушены все мосты. В целом, начиная с этого момента, меня поразило охватившее его полное расстройство мыслей, занявшее место привычных для него ясности ума и мощи разума.

Оставив именно такие распоряжения, он покинул меня. Это был последний раз в моей жизни, когда я видел и слышал его.

Дени де Дамремон и Фавье рассказали мне обо всех последних событиях, происходивших в Париже, и обо всех радостных восторгах, их сопровождавших. Получалось, что национальная гордость и чувство благородного патриотизма, такие естественные для французов, уступили место ненависти, которую у всех вызывал Наполеон. Все хотели окончания этой нелепой борьбы, начатой два года назад и сопровождавшейся бедствиями, которых еще не знала история. Спасение виделось лишь в свержении человека, амбиции которого привели к таким огромным бедствиям.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Временное правительство передало мне декрет сената, провозглашавший отрешение Императора от власти. Этот документ был привезен мне Шарлем де Монтессюи, моим бывшим адъютантом еще в Египетском походе. Шесть лет оставаясь на службе возле меня, этот офицер затем оставил службу и посвятил себя карьере промышленника. Кроме всего прочего, он привез мне множество писем от разных людей, и я имел возможность оценить общий дух этих писем. Во всех них содержалось жажда переворота, который рассматривался как единственное средство спасения Франции.

Я много лет был связан с Наполеоном, и все эти изматывавшие его несчастья вновь стали пробуждать во мне ту самую старую привязанность, которая раньше всегда перевешивала все остальные чувства. Однако, переживая за свою страну и будучи в состоянии повлиять на ее положение, я чувствовал потребность спасти ее от полного разрушения. Для человека чести легко выполнять свой долг, когда все понятно и предписано, но как трудно жить во времена, когда невольно задаешь себе вопрос: а в чем, собственно, состоит этот долг? В тот момент были именно такие времена! Я видел крах Наполеона, моего друга, моего благодетеля, и крах этот был неизбежен, так как все средства обороны оказались исчерпанными. Если бы этот крах оказался отсрочен еще на несколько дней, не повлекло ли бы это за собой развал всей страны, при том, что, избавившись от Наполеона и веря на слово декларациям союзных правителей, можно было вынудить их сдержать данное слово? А если бы военные действия были возобновлены, не освободило ли бы это их от данных обещаний? И все эти действия сената, единственного органа, представлявшего волю общества, не были ли они единственным средством для спасения страны от полного крушения? И долг добропорядочного гражданина, какова бы ни была его позиция, не состоял ли он в том, чтобы к этому немедленно присоединиться, дабы достичь окончательного результата? Было очевидно, что только сила могла одолеть личное сопротивление Наполеона. Так нужно ли было продолжать оставаться преданным ему в ущерб самой Франции?

Как бы ни был глубок мой личный интерес к Наполеону, я не мог не признать его вину перед Францией. Он один создал эту пропасть, поглощавшую нас. И сколько же усилий теперь требовалось, чтобы помешать падению туда! Я испытывал глубоко личное чувство, что я достаточно выполнил свой долг в этой кампании, что я более, чем кто-либо из моих друзей, заплатил в этих страшных обстоятельствах. Это были небывалые усилия, и не оплатил ли я ими все счета Наполеона, не перевыполнил ли своих задач и обязательств перед ним?

В сложившихся обстоятельствах первое, что нужно было делать, это сохранять перемирие, чтобы дать политикам возможность урегулировать нашу участь. Для достижения этого, нужно было вступать в переговоры с иностранцами. Это было мучительно, но необходимо. Истина заключалась в следующем: общественное мнение считало Наполеона единственным препятствием к спасению страны. Я уже говорил, что его военные силы, сократившиеся до нуля, не могли больше восстановиться, так как регулярный рекрутский набор стал невозможным.

Можно понять, что творилось внутри меня. Но перед тем, как окончательно принять решение, необходимо было выслушать мнения моих генералов. Все генералы, находившиеся под моим командованием, собрались у меня, и я передал им последние новости из Парижа. Мнение было единогласным. Было решено признать временное правительство и присоединиться к нему во имя спасения Франции.

* * *

Наполеон в это время находился в Фонтенбло. 4 апреля 1814 года к нему явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей. Там же уже находились Бертье и Коленкур. Наполеон начал излагать им свой план похода на Париж, ответом на который стало гробовое молчание. «Что же вы хотите, господа?» - спросил император. «Отречения!» - ответили от имени всех присутствовавших Ней и Удино. Наполеон не стал спорить и быстро набросал акт отречения в пользу своего трехлетнего сына при регентстве императрицы Марии-Луизы. Очевидно, он уже продумывал эту возможность.

Мармон пишет:

4 апреля Наполеон уступил энергичным уговорам двух военачальников, в том числе весьма резким со стороны маршала Нея. Признавая невозможность продолжения борьбы, он отказался от короны в пользу своего сына и назначал полномочными представителями принца Москворецкого, герцога Тарентского и герцога Виченцкого. Они-то и рассказали мне о произошедшем в Фонтенбло.

Все это коренным образом изменило положение дел. Я принес много жертв во имя спасения родины, но гораздо большую жертву, чем я, принес Наполеон. Теперь моя миссия была выполнена, и я мог прекратить жертвовать собой. Долг предписывал мне быть с моими товарищами; было бы неправильно продолжать действовать в одиночку.

Перед отъездом из Эссоная объяснил генералам, которым я оставлял командование корпусом (старшему среди них Суаму, а также Компану и Бордессулю), причины своего отъезда. При этом я пообещал им, что вернусь. В присутствии полномочных представителей императора я дал им приказ, что бы ни происходило, не делать никаких движений до моего возвращения.

Затем мы поехали в генеральный штаб принца Шварценберга (4 апреля), чтобы получить там официальное разрешение на поездку в Париж. В разговоре с этим генералом я отказался от начатых переговоров. И я объяснил ему причины. Мои действия имели целью спасение моей страны, и когда меры, принятые совместно с моими товарищами и по соглашению с Наполеоном, стали позволять достичь этой цели, я не мог действовать изолированно. Он прекрасно понял меня.

Теперь следует разобраться, как и почему Мармон оказался в Париже?

Известно, что Наполеон назначил своими представителями на переговорах Нея, Коленкура и Макдональда. Но, как пишет Виллиан Слоон, «посольству надлежало, впрочем, проезжать через Эссон, и Наполеон поручил передать Мармону, что если герцог Рагузский желает отправиться с посольством в Париж, то ему тоже будут присланы верительные грамоты». То же самое утверждает и Рональд Делдерфилд, писавший, что «трем парламентерам было поручено по пути в Париж заехать в Эссон и включить Мармона в состав делегации». Альберт Манфред уточняет: «Наполеон поручил Нею, Макдональду и Коленкуру ехать к императору Александру и достичь с ним соглашения. К трем уполномоченным он присоединил также маршала Мармона. «Я могу рассчитывать на Мармона; это один из моих давних адъютантов. У него есть принципы чести. Ни одному из офицеров я не сделал столько, как ему».

Впоследствии многие историки ставили Мармону в вину тот факт, что он начал переговоры с генералом Шварценбергом о переходе на сторону коалиции. У Альберта Манфреда, в частности, мы находим следующую версию событий: «У герцога Рагузского было крайне смущенное лицо. Не без труда он рассказал, что в то же утро 4-го к нему явился посланец князя Шварценберга, предложившего покинуть армию Наполеона и перейти со своими войсками на сторону коалиции. Мармон принял это предложение. Коленкур и Макдональд, сдерживая свои чувства, спросили, подписано ли уже соглашение со Шварценбергом. Мармон это отрицал. Как выяснилось позже, он лгал; он уже совершил акт предательства. Он был в большом смущении. Но он обещал Коленкуру и Макдональду по их предложению уведомить Шварценберга, что его намерения изменились. В присутствии посланцев Наполеона, как рассказывает Коленкур, он дал распоряжения своим генералам не двигаться с места, пока ведутся переговоры. Изменнический акт Мармона вызвал негодование маршалов; но он готов был исправить свой поступок, и в критических обстоятельствах это представлялось главным».

Он уже совершил акт предательства! Но, как известно, разрешение на начало переговоров с Шварценбергом Мармону дал Жозеф Бонапарт.

И о чем же вел переговоры с Шварценбергом Мармон? Сначала о деталях оставления Парижа, а затем о перспективах спасения армии. Известно письмо, которое Мармон отправил Шварценбергу в ночь с 3-го на 4-е апреля. В этом письме Мармон говорил, что «готов покинуть со своими войсками армию императора Наполеона при условии предоставления письменных гарантий». Но гарантий чего?

Мармон требовал от Шварценберга гарантий сохранения армии со всем ее оружием, багажом и боеприпасами, а также (не странно ли это для предателя?) гарантий сохранения жизни и свободы Наполеона.

Почему же Мармон вел речь о сохранении армии, ведь ей, казалось бы, уже ничего не угрожало? Все объясняется тем, что Мармон знал, что император, движимый безумными амбициями, собирался 5 апреля начать штурм Парижа, а это означало бы бессмысленное уничтожение остатков армии и самой столицы. А до 5 апреля оставался всего один день.

Почему он требовал письменных гарантий для Наполеона? Не потому ли, что просто был порядочным и все еще преданным ему человеком, очень скоро ставшим преданным им?

Заметим, что Мармон не обговаривал никаких личных благ для себя лично. Он думал только о Франции, об армии и о Наполеоне. Весьма странная позиция для изменника родине, не правда ли?

Сам Мармон утверждает, что прекратил начатые и не завершенные переговоры с Шварценбергом, и остается только определиться, верить ему в этом или нет. Во всяком случае, тот же Манфред не утруждает себя доказательствами лжи Мармона, ограничиваясь расплывчатой формулировкой «как выяснилось позже».

* * *

Определяющим и весьма спорным является вопрос о так называемом переходе 6-го корпуса на сторону союзников, а также о роли, которую сыграл в этом деле Мармон.

Рональд Делдерфилд характеризует это событие следующим образом: «Переход в отсутствие Мармона шестого корпуса на сторону врага - еще одна загадка в истории этой бурной недели. Даже если допустить, что вины Мармона в том нет, человеком, ответственным за шаг, уничтоживший последние шансы на согласие царя на регентство, остается генерал Суам, временно командовавший войсками Мармона в Эссоне. Вполне возможно, что он действовал по собственной инициативе, вопреки приказам своего начальника. Возможно, однако, мало правдоподобно».

Что же произошло на самом деле? Попробуем разобраться.

Как мы уже знаем, Ней, Макдональд и Коленкур, а также присоединившийся к ним Мармон, приехав в Париж, имели беседу с русским императором Александром I, отстаивая права сына Наполеона и идею возможного регентства. Дискуссия была долгой и очень оживленной. Александр закончил ее, объявив, что не может один решать такой важный вопрос, и что он должен посоветоваться с союзниками.

Четырем посланникам ничего не оставалось, как, оставаясь в Париже, ждать окончательного ответа.

Альберт Манфред, описывая эти события, утверждает следующее: «На следующее утро, как было условлено, перед тем как идти к Александру, все встретились за завтраком у Нея в его особняке. Мармон тоже пришел. В середине завтрака герцога Рагузского вызвал офицер. Через несколько минут он возвратился с бледным, искаженным лицом:

Все потеряно! Я обесчещен! Мой корпус ночью по приказу Суама перешел к врагу. Я отдал бы руку, чтобы этого не было…

Скажите лучше - голову, и то будет мало! - сурово оборвал его Ней.

Мармон взял саблю и выбежал из комнаты.

Когда позже Ней, Коленкур и Макдональд были приняты Александром, их ждал уже иной прием. У царя был новый аргумент: армия против Наполеона, корпус Мармона перешел на сторону коалиции. Союзники отказывались признавать права династии Бонапартов на престол, они требовали безоговорочного отречения».

Если два процитированных выше историка хотя бы соглашаются с тем, что переход корпуса произошел в отсутствие Мармона и по приказу оставшегося командующим генерала Суама, то Виллиан Слоон совершенно категоричен. Он, не мучаясь сомнениями, утверждает, что Мармон «начал подговаривать офицеров своего корпуса к измене». Версия Слоона такова: предложение поехать в Париж «ошеломило деятельного заговорщика, успевшего склонить на свою сторону пятерых генералов своего корпуса, а именно Суама, Мерлена, Дижона, Ледрю и Мейнадье (начальник штаба корпуса). Изменнический замысел оказывался в полном ходу на пути к выполнению, так что нельзя было уже остановить начатое дело. Между тем, если русский государь согласится на заключение мира с регентством, в каком окажутся положении зачинщики заговора?»

Понятное дело, в каком. Если бы факт измены дошел до императора, все его зачинщики были бы немедленно расстреляны. Рональд Делдерфилд однозначно определяет, что «заговорщики предстали перед выбором: либо поторопиться со своими планами капитуляции, либо предстать перед трибуналом по обвинению в дезертирстве».

Но, как утверждает Виллиан Слоон, Мармон нашел выход из положения. Он согласился поехать в Париж, а там, якобы, «нашел средство сообщить австрийскому главнокомандующему об изменившихся обстоятельствах».

Обратимся теперь к свидетельствам самого Мармона:

5-го утром мы собрались у маршала Нея, чтобы дожидаться там окончательного ответа. В это время из Эссона примчался полковник Фавье и объявил мне, что через некоторое время после моего отъезда прибыло несколько адъютантов с целью найти меня для того, чтобы ехать к императору в Фонтенбло. А так как меня на месте не было, в генеральный штаб было предложено явиться командовавшему вместо меня генералу. Испугавшись этого предписания, генералы, решив обезопасить себя, не нашли ничего лучше, чем поднять войска и двинуться в сторону расположения противника. Полковник Фавье умолял генералов дождаться моего возвращения или моих указаний, за которыми он, собственно, и приехал.

Чего же так испугались генералы Мармона? Для Виллиана Слоона объяснение очевидно: «Из Фонтенбло прибыл ординарец с приказанием Суаму явиться к императору по делам службы. Нечистая совесть рисовала воображению этого генерала всяческие ужасы, а когда затем приехал адъютант Наполеона Гурго и потребовал с Суамом свидания, генерал этот тотчас же предположил, что его непременно арестуют, и страшно испугался. Созвав других, столь же скомпрометированных генералов, он рассказал им о своих опасениях. Немедленно же войска были поставлены в ружье. Около полуночи им отдано было приказание идти вперед».

Аналогичной версии придерживается и Рональд Делдерфилд. Он пишет: «Столкнувшись с вероятностью скорого трибунала и даже расстрела, если посольство Наполеона увенчается успехом, Суам и четыре его товарища-офицера ожидали исхода с понятным нетерпением. Когда из Фонтенбло один за другим прибыли несколько курьеров, требуя немедленного появления Мармона или его заместителя в императорском штабе, беспокойство сменилось паникой. Собрав дивизионных командиров, Суам предложил им действовать сообща и без малейшего промедления. Они должны были выступить в Версаль, тем самым выполнив первый пункт соглашения Мармона с врагом».

Кстати, неплохо было бы разобраться, что это за человек Жозеф Суам, командовавший корпусом в отсутствие герцога Рагузского.

Он родился в 1760 году и был на 14 лет старше Мармона. Обладая почти двухметровым ростом, он поступил на службу в тяжелую кавалерию в 1782 году, а в 1793 году стал дивизионным генералом (в это время Мармон еще был простым лейтенантом). Генерал Суам служил под командованием скандально известных генералов Пишегрю, а затем Моро. За связь с последним в 1804 году он был удален из армии и даже просидел несколько месяцев в тюрьме. После этого Суам долгое время был в опале, а затем служил в Испании, участвовал в сражениях при Лютцене и Лейпциге. В 1814 году Суам командовал 2-й резервной дивизией в 6-м корпусе Мармона.

Вопрос: мог ли такой человек, известный своими роялистскими взглядами и не скрывавший их, открыто содействовать возвращению Бурбонов в апреле 1814 года? Ответ: вполне мог. И уж, во всяком случае, у него не было оснований любить императора и радоваться неожиданному приглашению в его ставку.

Очень интересным представляется анализ, сделанный в 1858 году неким Пьером-Николя Рапетти в книге, вышедшей под не допускающим иных толкований названием «Измена Мармона в 1814 году».

В этой книге Рапетти пишет: «Отъезд герцога Рагузского произошел внезапно и походил на бегство».

Весьма странное заявление, ведь Мармон поехал в Париж по поручению императора! Может быть, чтобы не волновать своих солдат, он должен был готовиться к отъезду подольше или вообще отказаться от поездки?

Кроме того, сам Мармон утверждал, что перед отъездом из Эссона он объяснил генералам, которым он оставлял командование корпусом, причины своего отъезда. При этом он, якобы, пообещал им, что вернется.

Далее Рапетти анализирует поведение генералов 6-го корпуса в отсутствие Мармона. Он пишет: «Вдруг генералы узнали о приезде в штаб офицера по поручениям от императора. Этот офицер стал искать герцога Рагузского, а когда услышал, что маршала нет на месте, он выразил большое удивление, ярость и негодование. Затем он спешно удалился, выкрикивая угрозы».

Не менее странное заявление! Что это за порученец от императора, который не знал, что Мармон самим же императором послан на переговоры в Париж, и который позволил себе говорить на повышенных тонах и угрожать генералам 6-го корпуса? По всем свидетельствам, это был полковник штаба Гаспар Гурго, человек предельно разумный и вежливый, ближайший помощник Наполеона, сопровождавший его впоследствии (уже в чине генерала) на остров Святой Елены. Так вести себя в чужом штабе Гурго просто не мог. Более того, есть свидетельства, что он был послан с приглашением на ужин к императору и, узнав, что Мармона нет на месте, тут же отправился к Мортье. Тот на месте оказался и с удовольствием отправился в Фонтенбло.

По словам Рапетти, генералы 6-го корпуса страшно перепугались. Довод Рапетти прост: «Виновные легко впадают в панику; генералы подумали, что на них донесли, что их раскрыли, почти предали».

Впрочем, все эти объяснения выглядят вполне логичными, но никоим образом не доказывают виновности Мармона. Да, если генералы 6-го корпуса действительно чувствовали себя виноватыми, то они вполне могли испугаться любого приглашения в штаб-квартиру императора. Как говорится, у страха глаза велики (особенно это касается уже «сидевшего» при Наполеоне опального генерала Суама). От греха подальше, они тут же подняли войска и двинули их в сторону Версаля.

Получается почти анекдотическая ситуация: своим невинным желанием отужинать в кампании кого-нибудь из своих маршалов Наполеон спровоцировал страшную драму, закончившуюся его отречением.

Но шутки в сторону, и допустим, что Мармон, находясь в Париже, действительно ничего не знал о намерениях своих генералов?

Очень важным для решения этого вопроса является анализ дальнейшего поведения маршала, ведь совершенно очевидно, что человек, все знающий заранее, и человек, ничего не знающий, поведут себя по-разному.

Я тут же отправил в Эссон своего первого адъютанта Дени де Дамремона и уже собирался ехать сам, как иностранный офицер, присланный императором Александром, доложил, что 6-й корпус в этот самый момент уже прибыл в Версаль.

В 1815 году я счел своим долгом ответить на обвинения, объектом которых я стал, и тогда я объяснил следующее:

«Генералы двинули войска к Версалю 5 апреля в четыре часа утра, испугавшись за собственную безопасность, угрозу которой они почувствовали после появления нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло 4-го вечером. Действие было произведено, и оно стало непоправимым».

В качестве доказательства своей невиновности Мармон приводит следующее письмо генерала Бордессуля, написанное в Версале 5 апреля 1814 года:

Господин полковник Фавье должен был сказать Вашему Превосходительству о мотивах, толкнувших нас на осуществление движения, которое мы решили предпринять до возвращения господ принца Москворецкого, герцогов Тарентского и Виченцкого.

Мы прибыли всем корпусом полностью. Все без исключения последовали за нами с сознанием того, что мы делаем; при этом мы оповестили войска об этом до начала марша.

Теперь, монсеньор, чтобы успокоить офицеров относительно их судьбы нужно, чтобы временное правительство срочно обратилось к корпусу с заявлением о том, на что он может рассчитывать; без этого можно опасаться, что он не разойдется.

Все господа генералы находятся с нами за исключением господина Люкотта. Этот милый господин донес на нас императору.

Как видим, генерал Бордессуль объявляет Мармону о прибытии корпуса в Версаль, причем характер письма свидетельствует о том, что маршал ничего не знал о происходящем в корпусе.

Очень важно в этом письме и свидетельство о том, что войска были оповещены обо всем «до начала марша». Важно это потому, что все тот же неистовый обличитель Слоон утверждает, что «не зная, куда их ведут, солдаты сперва молчали, но затем, очутившись между двумя линиями австрийцев, они наотрез отказались повиноваться своим офицерам».

Господин Рапетти уделяет анализу этого письма генерала Бордессуля несколько страниц своей обвинительной книги. Вырывая из контекста фразу о движении, «которое мы решили предпринять», Рапетти под словом «мы» подразумевает не генералов 6-го корпуса, отчитывающихся перед своим командиром, а генералов и их командира, которые совместно решили предпринять движение на Версаль. Из этого автор делает удивительный по своей обоснованности вывод о том, что «был значит 4 апреля договор между Мармоном и князем Шварценбергом». Далее Рапетти обвиняет генерала Бордессуля во лжи чуть ли ни в каждом абзаце письма, используя в качестве аргументов четыре «убийственных довода», сводящихся к четырехкратному повторению одной и той же фразы - «это не правда».

О том, как разворачивались события после выдвижения 6-го корпуса, Мармон пишет следующее:

Как я говорил в 1815 году, действие было непоправимым. Тем более, что с генералом противника не было заключено никакого соглашения. Напротив, я объявил о прекращении начатых переговоров. Таким образом, войска оказались выставленными на милость иностранцев, причем не только ушедшие, но и оставшиеся с императором и лишившиеся прикрытия.

Я поехал в Версаль, чтобы провести смотр войск и попытаться объяснить им обстоятельства, в которых они оказались, но не успел я тронуться в путь, как мне сообщили о вспыхнувшем большом восстании. Солдаты кричали, что их предали. Генералы бежали, а войска двинулись на соединение с Наполеоном. Я решил, что должен восстановить дисциплину и спасти их. Ускорив свое движение, я достиг Версальской заставы, где нашел всех генералов; корпус же шел сам по себе в направлении Рамбуйе. Генерал Компан закричал:

- Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами.

- Господа, вы вольны остаться, - ответил я, - если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.

Когда я догнал колонну, я увидел много пьяных солдат. Этим нужно было время, чтобы прийти в себя. Я приказал войскам остановиться, а офицерам собраться побригадно слева от колонн. Приказ был выполнен, я спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на моем пути. Я говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров я повторял то же самое, поручая им передавать мои слова солдатам. В конце концов, корпус взялся за оружие и закричал: «Да здравствует маршал, да здравствует герцог Рагузский!» Затем он двинулся в район Манта, где я предписал ему разбить лагерь.

Очень интересна здесь последняя фраза Мармона. Он приказал своему корпусу, самостоятельно шедшему в Рамбуйе, двинуться в район Манта и там разбить лагерь. Во-первых, если корпус, якобы, понял, что его предали, то почему он шел не обратно на юго-восток к Эссону, а совершенно в другую сторону - на юго-запад в Рамбуйе? Во-вторых, если Мармон действительно был изменником, то почему он двинул корпус не обратно в Версаль, который, согласно Рональду Делдерфилду, якобы, был «первым пунктом соглашения Мармона с врагом», а в противоположную сторону - в Мант, находящийся на северо-западе от Версаля почти в 40 км от него?

Господин Рапетти находит объяснения и этому. Он утверждает, что полковник Орденер, возглавивший взбунтовавшийся корпус, двинул его «на Рамбуйе, чтобы попасть в Фонтенбло». Объяснение в стиле Рапетти: если посмотреть на карту, то легко заметить, что Рамбуйе находится от Фонтенбло на расстоянии почти 70 км, причем совершенно в другой стороне от Версаля, поэтому, если такой маршрут и мог быть выбран, то только человеком, совершенно не ориентирующимся в пространстве.

Относительно последующего движения корпуса на Мант, Рапетти пишет, что «оттуда они должны были направиться в Нормандию, подальше от событий». Такая логика тоже представляется весьма спорной. Зачем Мармону нужно было вести корпус в Нормандию сейчас, если он только за несколько дней до этого отказался вести его туда, несмотря на предложения противника (вспомним: «На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь»)? Может быть, Мармон просто хотел дать немного времени неуправляемому и возбужденному корпусу, оставшемуся без генералов, для того, чтобы прийти в себя, успокоиться и реорганизоваться? Для этого не нужно было отправлять его в кипящее страстями Фонтенбло, но и в далекую Нормандию тоже вовсе не нужно было идти. Ближайшими относительно крупными населенными пунктами от Рамбуйе являются Мант и Шартр, но Шартр находится почти вдвое дальше от Парижа.

И зачем Мармону вообще было рисковать жизнью и мчаться навстречу взбунтовавшемуся корпусу? Что-то не очень похоже на поведение изменника, которому вполне логичнее было бы избегать встречи со своими обманутыми и возмущенными солдатами и офицерами (как это, кстати, сделали генерал Суам и его сообщники).

О каком бунте может идти речь? Почему солдаты кричали, что их предали?

Виллиан Слоон, оставаясь верным своей версии генеральской измены, дает следующее объяснение: «Их, однако, уверили, будто к утру они вступят с этими самыми австрийцами в бой, от которого должно зависеть спасение империи. Поверив этому ложному заявлению, солдаты успокоились. Прибыв, наконец, в Версаль и узнав истину, они взбунтовались. Тогда явился маршал Мармон, которому и удалось их застращать и убедить в необходимости примириться с тем, чего нельзя уже изменить».

Ему вторит Рональд Делдерфилд: «Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. К тому времени, как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт, и генералам грозили петлей».

Все совершенно логично, но опять же никак не доказывает вины Мармона, который, по словам Рональда Делдерфилда, «очертя голову примчался из Парижа», и речь которого «погасила бунт».

Очень важным моментом в опровержении версии о предательстве Мармона является еще и тот факт, что никто из его генералов открыто не обвинил в этом маршала ни сразу после событий, ни позже, ни даже во время Ста дней, когда это стало просто выгодным.

Даже генерал Люкотт, не пожелавший идти на Версаль и обвиненный генералом Бордессулем в доносительстве (вспомним: «Этот милый господин донес на нас императору»), даже он, на самом деле, не предупредил Наполеона о готовящейся измене, хотя, казалось бы, должен был сделать это. Он с остатками своей дивизии укрепился в Корбей-Эссон. Его сказанные при этом слова «Храбрые никогда не дезертируют; они должны умирать на своем посту» были преданы широкой огласке только 7 апреля. Но даже он ни словом не упрекнул ни в чем маршала Мармона.

* * *

Как бы то ни было, 6 апреля рано утром полномочные представители Наполеона вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили императору о том, что союзники, в конечном итоге, отказались от признания прав династии Бонапартов на престол.

Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения. При этом всю вину за это он возложил на маршала Мармона. В отчаянии он говорил: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено. Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу. Я думаю о Франции. Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку».

12 апреля Наполеон принял яд, который он всегда носил с собой еще со времен отступления из России, но яд не подействовал на его организм. А 28 апреля он уже выехал на остров Эльба, предоставленный ему победителями в пожизненное владение с сохранением императорского титула.

Как мы уже знаем, вся вина за произошедшее была возложена Наполеоном на Мармона: императору всегда нужны были «козлы отпущения», и таковой был, как и всегда, мгновенно найден. А дальше многочисленные историки-наполеонисты начали плодить похожие друг на друга, как две капли воды, версии, оправдывающие Величайшего из Величайших и клеймящие несчастного Мармона. Вот лишь некоторые из них:

Виллиан Слоон:

В течение некоторого времени Мормону удавалось играть роль героя, но вскоре его тщеславный, пустой характер выказал в истинном свете его поведение. Из титула герцога Рагузского, который носил Мармон, выработалось слово «рагузада», служившее синонимом измены. В народе его прозвали Иудой-предателем, и он умер в изгнании, презираемый всеми.

Владимир Шиканов:

Имя Мармона чаще вспоминают в связи с капитуляцией Парижа и фактической сдачей 6-го армейского корпуса врагам. Недаром проистекающее от его громкого герцогского титула словечко «Raguser» стало в эпоху Реставрации для бонапартистов синонимом слова «предатель».

Очень похоже, не правда ли?

* * *

Мармон несказанно страдал из-за всех этих обвинений и, естественно, пытался на них ответить. В частности, 1 апреля 1815 года он написал ответ на Жуанское обращение Наполеона. Этот ответ Мармона, этот крик души оклеветанного и затравленного человека, верой и правдой служившего Наполеону двадцать с лишним лет, имеет смысл привести практически полностью:

Ужасное обвинение сделано мне перед лицом всей Европы, и каким бы ни был характер пристрастия и неправдоподобия, содержащихся в нем, моя честь заставляет меня ответить. Это не оправдание, я в нем не нуждаюсь: это правдивое изложение фактов, которое позволит каждому оценить мое поведение.

Меня обвиняют в сдаче врагам Парижа, хотя оборона этого города была предметом всеобщего удивления. С жалкими остатками войск я сражался против объединенных сил союзных армий; в течение восьми часов я сопротивлялся на наспех подготовленных позициях, где всякая оборона была невозможна, с восемью тысячами солдат против сорока пяти тысяч; и этот военный подвиг, такой славный для тех, кто принимал в нем участие, осмеливаются назвать предательством!

После сражения при Реймсе император Наполеон почти со всеми своими силами направился к Марне, пребывая в иллюзии, что это его движение угрожает коммуникациям противника. Но противник думал иначе и, объединившись, двинулся на Париж. Мой слабый корпус, состоявший из 3500 человек пехоты и 1500 человек кавалерии, а также корпус герцога Тревизского, насчитывавший примерно 6000–7000 человек, были оставлена на Эне для противостояния Силезской армии, которая после соединения с корпусом Бюлова и получения подкреплений имела более 80 000 человек…

Герцогу Тревизскому была поручена оборона Парижа на участке от канала до Сены, а мне - от канала до Марны. Мои войска сократились до 2400 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Это было то количество людей, которое осталось после множества славных боев. Под мое командование также были поставлены войска генерала Компана: это были солдаты тыловых и ветеранских частей, собранные больше для количества, чем для реальных боевых действий. Итого все мои силы составляли 7400 человек пехоты, составленной из остатков почти семидесяти различных батальонов, и примерно 1000 человек кавалерии. Днем я вышел к высотам Бельвиля и поспешил к высотам Роменвиля, представлявшим собой ключевые позиции, но противник уже был там, и бой пришлось начать в Роменвильском лесу. Враг был остановлен и отброшен, но его численность постоянно возрастала. Имело место множество рукопашных схваток, и немало солдат было убито возле меня ударами штыков, когда Жозеф отправил мне письменное разрешение капитулировать, и вот оно у меня в руках. Было десять часов; в одиннадцать же Жозеф был уже далеко от Парижа, а в три часа я еще продолжал сражаться; но в это время у меня уже не было больше людей, а я увидел еще двадцать тысяч человек, подошедших к противнику. Только тогда я послал несколько офицеров к князю Шварценбергу с сообщением о том, что я готов к переговорам. Лишь одному из них удалось выполнить поручение, и когда он вернулся, генерал Компан уже оставил высоты Пантена. Противник прорвался на улицы Бельвиля, и мне пришлось выбивать его оттуда, встав во главе горстки людей, обеспечивая тем самым пути к отступлению моих войск. Я был уже почти у стен Парижа.

Было объявлено перемирие, и войска смогли уйти за заставы. Договор был подписан лишь к полуночи.

На следующий день утром войска оставили Париж, и я отправился в Эссон, где занял позиции. Потом я поехал в Фонтенбло на встречу с императором Наполеоном. Он показался мне способным оценить свое положение и расположенным прекратить бесполезную борьбу. Он остановился на следующем плане: укрепиться, собрать остатки своих сил, постараться увеличить их и вести переговоры. Это было единственно разумным решением, которое можно было предпринять, и я придерживался того же мнения. Я тотчас же уехал, чтобы начать оборонительные работы, необходимые для выполнения плана.

В этот же день, 1 апреля, он явился для осмотра позиции и узнал от офицеров, которых я оставил для сдачи застав, о ликовании в Париже, декларации императора Александра и произошедшем перевороте. И в тот же момент им было принято решение пожертвовать остатками армии для отмщения; теперь он не думал ни о чем, кроме бессмысленной атаки, которая не имела и одного шанса на успех и могла только привести к новым жертвам ради его безумных страстей. С этого времени все приказы, все инструкции делались только в соответствии с этим планом, намеченным на 5 апреля.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Мне показали декрет об отречении. Положение в Париже и во Франции в целом было плачевным, и будущее было бы еще более печальным, если бы падение императора не изменило все, установив мир со всей Европой и приглушив ненависть, которую он у всех вызывал.

Союзники, поддержанные выступлениями во всех крупных городах, провозгласили, что ведут войну только с Наполеоном. Нужно было проверить это, вынудить их сдержать слово и отказаться от мести, жертвой которой могла стать Франция. Нужно было, чтобы армия снова стала национальной, то есть отстаивающей интересы всего населения, которое было против Наполеона. Если бы можно было рассчитывать на единство всех командующих; если бы не было вероятности, что личные интересы некоторых из них столкнутся с общими патриотическими интересами; если бы время так не торопило, ведь было уже 4 апреля, а на 5-е была намечена эта бессмысленная акция, которая могла привести только к уничтожению последних солдат и столицы, то нужно было бы апеллировать к согласию всех командующих. Но в тех обстоятельствах нужно было ограничиться обеспечением свободного отделения различных частей от императора с целью нейтрализации его планов и соединения их с другими частями, расположенными далеко от него.

Такова была цель переговоров, начатых с князем Шварценбергом. В то время, как я решил информировать моих товарищей о состоянии дел и о роли, которую я собирался сыграть в этом, герцог Тарентский, князь Москворецкий, герцог Виченцкий и герцог Тревизский приехали ко мне в Эссон. Первые трое сообщили мне, что император был вынужден подписать обязательство о своем отречении, и что поэтому они ехали вести переговоры о прекращении военных действий. Я сообщил им о договоренностях с князем Шварценбергом, еще не доведенных до конца, так как я еще не получил от него требуемой мною письменной гарантии. Я объявил им, что, если они согласны с изменениями, предлагавшимися для спасения страны, то я не оставлю их. Герцог Виченцкий выразил желание, чтобы я сопровождал его в Париж, думая, что мой союз с ними, после того, что произошло, будет многое значить. Я уступил его желанию, оставив командование корпусом самому старшему из дивизионных генералов, приказав ему не делать никаких движений до моего скорого возвращения. Я объяснил причины изменения моих планов князю Шварценбергу, который, преисполненный лояльности, нашел их законными и не требующими возражений, и я выполнил обещание, данное моим товарищам в разговоре, который мы имели с императором Александром.

В восемь часов утра прибыл один из моих адъютантов и объявил, что вопреки моим приказам и его настоятельным возражениям, генералы в четыре часа утра подняли корпус и двинули его на Версаль, испугавшись за свою личную опасность, угрозу которой они увидели в приезде нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло. Произведенный демарш был непоправимым.

Таков правдивый рассказ об этих событиях, оказавших такое сильное влияние на всю мою жизнь.

Обвиняя меня, император хотел спасти свою славу, мнение о своих талантах и честь солдат. Ради чести солдат ничего не нужно было делать: она никогда еще не проявлялась так блестяще, как в эту кампанию; но что касается его лично, то он не сможет обмануть ни одного беспристрастного человека, ибо невозможно никак оправдать череду действий, ознаменовавших собой последние годы его владычества.

Он обвиняет меня в предательстве! Но я хочу спросить, какова же цена за это? Я с презрением отбрасываю все те отличия, данные мне, которые были даны всей армии. Но имел ли я какие-то особые привязанности к роду Бурбонов? И откуда они могли быть у меня, если я появился на свет лишь немногим раньше того, как они закончили управлять Францией?…

На чем же основаны мои действия? На горячей любви к родине, которая всю мою жизнь поглощала мое сердце и все мои мысли. Я хотел спасти Францию от разрушения; я хотел сберечь ее от махинаций, которые могли привести ее к разорению; махинаций, являвшихся плодами странных иллюзий и гордыни, часто возникавшими в Испании, России и Германии, которые могли привести к ужасной катастрофе…

Он говорит, что враги оказались отрезанными от ресурсов, и меня обвиняет в том, что я спас их. Это я - их спаситель, я - всегда сражавшийся против них с такой энергией и постоянством, я - уже связавший свое имя с главнейшими успехами этой кампании и уже защищавший Париж в боях при Мо и Лизи! Признаем же что, тот, кто так помог иностранцам в их операциях и сделал бесполезной самоотверженность стольких хороших солдат и офицеров, это, на самом деле, тот, кто с тремя сотнями тысяч человек решил завоевать всю Европу от Вислы до Каттаро и Эбро, в то время, как на защиту Франции оставил лишь сорок тысяч солдат, собранных впопыхах…

Я служил императору Наполеону с рвением, постоянством и самоотверженностью в течение всей своей жизни, и я отдалился от него только ради спасения Франции, когда один лишь шаг отделял ее бездны, им же открытой. Я не считался ни с какими жертвами, когда речь шла о славе или спасении моей страны, хотя порой это было тяжело и мучительно больно! Кто еще больше меня игнорировал личные интересы и был движим одной лишь главной целью? Кто заплатил за это большими страданиями, опасностями и лишениями? Кто показал в своей жизни больше бескорыстия, чем я? Моя жизнь чиста, это жизнь доброго гражданина, а его хотят запятнать позором! Нет, столько непрерывных лет чести отметают это обвинение так, что те, чье мнение чего-то стоит, откажутся в это поверить…

* * *

Действительно, с подачи самого Наполеона за Мармоном прочно закрепилась позорная репутация изменника, бросившего своего императора, перешедшего со своим корпусом на сторону коалиции и тем самым вынудившего его отречься в пользу Бурбонов без всяких надежд на оставление престола своему сыну.

Чего только ни говорил Наполеон про Мармона, взваливая на него всю ответственность за свое поражение. Впрочем, все эти слова дошли до нас только лишь из мемуарных источников, авторы которых тоже были людьми, не свободными от пристрастий и личных интересов.

Сам Мармон отрицает свое предательство: он был последним, кто пытался оборонять Париж, он не вел никаких сепаратных переговоров с союзниками, а его корпус двинулся на Версаль без него и вопреки его приказу. Мармону можно верить, а можно и не верить - это вопрос очень эмоциональный и субъективный. Точно так же, можно верить или не верить словам других участников событий, выражавших противоположную точку зрения. Но не будет ли гораздо более конструктивным попытаться найти для решения этого вопроса хоть какие-то объективные предпосылки.

Прежде всего, совершенно объективным является тот факт, что Мармон и Мортье, брошенные всеми на произвол судьбы, до самого 31 марта 1814 года продолжали неравный бой в пригородах Парижа. Фактом является и то, что Мармон был уполномочен Жозефом Бонапартом вступить в переговоры с противником, если дальнейшее сопротивление станет бессмысленным и сможет лишь привести к разорению великого города. О том, какие чувства владели Мармоном в эти дни, свидетельствуют его слова, адресованные Лауре д’Абрантес, вдове генерала Жюно: «Сделав все, что было в моих силах ради чести Франции и французского оружия, я вынужден подписать капитуляцию, которая позволит иностранным войскам завтра войти в нашу столицу! Все мои усилия напрасны. Я был вынужден сдаться численно превосходящему противнику, какое бы сожаление я при этом ни испытывал. Но моим долгом было сохранить жизнь солдатам, за которых я несу ответственность. Я не мог поступить иначе и надеюсь, что моя страна будет судить обо мне справедливо. Моя совесть чиста перед этим судом». Впрочем, это всего лишь слова Лауры Жюно, которым тоже можно верить, а можно и не верить.

А что в это время делали другие «герои великой эпопеи»?

Сам Наполеон со своей армией почему-то не захотел оборонять Париж, предпочитая промышлять по тылам союзной армии, а в решающий день 31 марта почему-то решил остановиться в 200 километрах к юго-востоку от столицы в Фонтенбло. Его брат Жозеф Бонапарт и военный министр генерал Кларк вообще бежали из Парижа, не дожидаясь окончания боя. Маршал Моисей хотя находился в Париже, но ни один батальон его национальной гвардии и не подумал оказать поддержку Мармону и Мортье. Маршалы Лефевр, Ней и Удино были заняты тем, что уговаривали Наполеона отречься от престола. Маршал Макдональд, прикрывавший арьергард Великой армии и получивший от Наполеона приказ атаковать Витри, отказался сделать это, заявив, что его люди устали. «Пусть сначала это сделает ваша гвардия, сир!» - заявил он Императору.

Но это были еще цветочки. Командовавший армией на юге страны маршал Ожеро бросил всю свою артиллерию в Балансе и без боя сдал противнику Лион, второй по величине город Франции. Уже 16 апреля он разослал в войска декларацию, прославлявшую возвращение Бурбонов. Но еще большую «преданность» Наполеону продемонстрировал красавец Мюрат! Мечтая сохранить свой Неаполитанский престол, он начал интриговать против императора, вступил в переговоры с союзниками, примкнул к антинаполеоновской коалиции и вместе с австрийцами начал наступление на позиции, обороняемые Евгением Богарнэ. Многое видавший на своем веку Наполеон назвал за это Мюрата «неслыханным предателем».

А что же остальные? Маршал Сюше с армией находился в Испании. Маршал Сульт 10 апреля 1814 года был разбит Веллингтоном под Тулузой. Маршал Сен-Сир единственный из наполеоновских маршалов в ноябре 1813 года сдал свою 30-тысячную армию австрийцам и сдался сам. Маршал Даву с корпусом был наглухо заблокирован в Гамбурге.

Предположим, что Мармон действительно изменил Наполеону и содействовал этим восстановлению во Франции власти Бурбонов. Тогда логично было бы предположить, что благодарный Людовик XVIII должен был бы озолотить Мармона за эту его услугу. Ведь если есть Иуда, должны быть и тридцать сребреников. Уже цитированный нами выше В. Шиканов так и пишет: «Официальные почести, которыми осыпали маршала Бурбоны, лишь усиливали ненависть к нему в самых разных слоях общества».

Но давайте посмотрим, что это за почести, которыми Бурбоны «осыпали» Мармона?

После отречения Наполеона в июне 1814 года Мармон был назначен капитаном 6-й роты телохранителей короля и стал пэром Франции. При этом он даже не был отмечен орденом Святого Людовика, который Бурбоны в 1814 году на радостях раздавали налево и направо. В частности, командорами и кавалерами этого ордена стали маршалы Бертье, Виктор, Журдан, Лефевр, Макдональд, Мортье, Ней, Ожеро, Периньон, Сульт, Сюше и Удино. Келлерманы же был удостоен, ни много, ни мало, Большого креста ордена Святого Людовика.

Кстати, кавалером ордена Святого Людовика стал в 1814 году и генерал Суам, открыто перешедший на сторону Бурбонов. А сразу после Ста дней он был произведен в генерал-инспекторы пехоты. Интересное продолжение карьеры, не правда ли?

Звание пэра Франции в 1814 году не было чем-то, из ряда вон выходящим. Пэрами стали маршалы Бертье, Келлерманн, Лефевр, Макдональд, Монсей, Мортье, Ней, Периньон, Сен-Сир, Серрьрье, Сюше и Удино, то есть практически все.

Теперь - должность капитана королевских телохранителей. Было ли это назначение чем-то выдающимся, выделявшим Мармона среди прочих маршалов за его особые заслуги перед Бурбонами? Конечно же, не было. Точно таким же капитаном 5-й роты телохранителей короля стал маршал Бертье.

Не менее престижные военные назначения получили после отречения Наполеона и многие другие маршалы. Виктор, в частности, стал губернатором 2-го военного округа, Мортье - губернатором 16-го военного округа, Ней - губернатором 6-го военного округа, Ожеро - губернатором 19-го военного округа, Сюше - губернатором 5-го военного округа. 60-летний маршал Периньон стал председателем комиссии по аттестации офицеров, а совсем уже старик Келлерманн - королевским комиссаром в 3-м военном округе. Дальше - больше: Макдональд стал членом Высшего военного совета и губернатором 21-го военного округа, Удино - государственным министром, командиром королевских пеших гренадер и егерей, а затем губернатором 3-го военного округа, Сульт - губернатором 13-го военного округа, а через полгода военным министром, сменив на этом посту Байленского неудачника генерала Дюпона.

Из приведенного перечня «почестей Бурбонов» видно, что Мармон был отмечен за свое «предательство» не только не больше других, оставшихся «верными» императору, но и даже меньше. Во всяком случае, термин «осыпали» гораздо больше применим к Макдональду, Удино или Сульту.

Таким образом, получается, что Мармон получил от Бурбонов после отречения Наполеона чуть ли ни меньше всех других маршалов, а следовательно логика, основанная на количестве полученных сребреников, здесь дает осечку.

Можно попробовать другую логику, ведь предатель, по сути, останется предателем при любых обстоятельствах. Изменивший раз, не остановится перед изменой и дальше.

Проанализируем последующее поведение Мармона, может быть его «предательская сущность» еще покажет себя там?

Во время Ста дней после бегства из Франции Людовика XVIII Мармон не перебежал вновь в лагерь Наполеона, как это сделали многие его товарищи по оружию. Напротив, верный новой присяге, он отправился с королем в бельгийский Гент. 10 апреля он был исключен Наполеоном из списка маршалов.

После окончательного падения Наполеона Мармон вернулся во Францию и стал государственным министром (1817), губернатором Парижского военного округа (1821) и членом Высшего военного совета (1828).

В 1824 году Людовик XVIII скончался, и место на троне занял его брат Карл X. После Июльской революции 1830 года, отречения и отъезда в Англию короля Карла X Мармон не примкнул к свергнувшему его Луи-Филиппу, сыну герцога Орлеанского, и тоже эмигрировал из Франции. После этого он 22 года находился в изгнании, пока не умер в Венеции 3 марта 1852 года.

Где же здесь искомая нами «предательская сущность» Мармона? Аккуратный и последовательный во всем, он лишь верно служил тем, кому давал присягу, не бросая своих повелителей в трудную минуту. Ведь в этом, собственно, и состоит долг настоящего солдата.

Посмотрим теперь, как повели себя некоторые другие маршалы.

Начнем с того, что ни один из маршалов не захотел разделить с Наполеоном его изгнание. Каждый из них попытался вписаться в новую систему ценностей. С режимом Бурбоновской монархии смирились все, кроме маршала Даву, отправившегося в добровольное изгнание. Кому-то это решение далось с трудом, а кто-то примкнул к белому знамени быстро и с большим рвением. Ставший военным министром Сульт, желая показать свою лояльность новому режиму, даже попытался провести в жизнь декрет об изгнании из Парижа некоторых пробонапартистски настроенных генералов.

С военной точки зрения, до начала Ста дней все наполеоновские маршалы, кроме Даву, стояли на службе у Бурбонов, то есть успели дать им присягу. Вновь перебежали к Наполеону, нарушив данную присягу, маршалы Журдан, Брюн, Мортье, Сульт, Сюше и Ней, причем последний сделал это, несмотря на то, что за несколько дней до этого похвалялся, что привезет преступника в Париж в железной клетке.

Маршал Мюрат, сначала выступивший против Наполеона, тоже вновь переметнулся на его сторону, но был разбит австрийцами при Толентино (2–3 мая 1815 года) и бросился в бега. После этого этот дважды изменник был арестован и расстрелян 13 октября 1815 года. «Умер как шут», - сказал, узнав о смерти Мюрата, ссыльный Наполеон.

Кто-то сказался больным, кто-то спрятался у себя в имении. Проявили принципиальность и последовали за королем в Бельгию лишь Мармон и Бертье, при этом последний погиб 1 июня 1815 года, выпав из окна своего замка в Бамберге при невыясненных обстоятельствах.

После окончательной Реставрации Мармон вернулся с королем в Париж. И тут же рядом оказались «верные долгу» Виктор, Сен-Сир и Периньон. Вскоре рядом появился Удино, а за ним и другие. В этом деле поражает воображение лишь быстрота, с которой меняли свои взгляды эти люди. Поистине, она является беспримерной в истории!

И посыпались награды. Сен-Сир возглавил военное министерство (1817–1819) и стал маркизом. Виктор прекрасно проявил себя в роли охотника за своими же бывшими друзьями, признанными изменниками. Он тоже стал военным министром (1821–1823) и членом Высшего военного совета (1828–1830). Старик Периньон стал Парижским губернатором (1816) и маркизом (1817). В свое время потерявший в Испании свой маршальский жезл, Журдан возглавил военный трибунал, судивший маршала Нея. За это ему был пожалован графский титул (1816), а затем он стал губернатором Дома Инвалидов (1830). В этот трибунал входили также бывшие боевые товарищи Нея маршалы Массена, Мортье и Ожеро. Маршал Сульт после амнистии вновь стал военным министром (1830–1834), а затем председателем Совета министров, Макдональд - генералом королевской гвардии и государственным министром (1815), Мортье - членом Высшего военного совета (1828), послом в России (1830), военным министром (1834).

Каков же вывод? А вывод очень печален. Получается, что Наполеону изменяли все: и женщины, и ближайшие родственники, и придворные, и лучшие военачальники. Но самое ужасное заключается в том, что он сам, предавая своих верных друзей и, в прямом и переносном смысле, идя по трупам, создал эту систему фальшивых ценностей, в которой все легко изменяли всем, обнаруживая при этом удивительное умение приспосабливаться к новым обстоятельствам и находить этому красивые объяснения.

И маршал Мармон, герцог Рагузский, явно не был в этой не самой приятной компании наиболее достойным ярлыка предателя, по очень сомнительным и спорным обстоятельствам прилипшего к нему почти на две сотни лет.

МАРШАЛ МАРМОН И РАЗРЫВ С КАРОЛИНОЙ

В это время в судьбе нашего героя появляется новый, весьма значимый персонаж. В 1834 году престарелый французский маршал Огюст Мармон отправился в большое «пенсионное» путешествие, чтобы побывать на юге России, в Турции, Сирии, Палестине и в Египте. Впрочем, ряд историков считает, что путешествовал французский маршал не столько из личного любопытства, сколько с разведывательными целями, определяя особенности возможных театров боевых действий в будущем.

Маршал Мармон - личность в мировой истории весьма заметная. Огюст Фредерик Луи Виесс де Мармон родился в 1774 году. Молодым офицером отличился при осаде Тулона, был замечен Бонапартом, который сделал его своим адъютантом. В качестве адъютанта Мармон участвовал с Бонапартом в последующих двух итальянских и египетских кампаниях. Направленный в Далмацию во главе корпуса, Мармон удержался в Рагузе (ныне Дубровник), противостоя соединенным русским и черногорским отрядам, за что получил титул герцога Рагузского. В 1814 году перешёл на сторону Бурбонов. В июльскую революцию 1830 года бежал с королем Карлом X за границу. Затем поселился в Вене, получал пенсию от австрийского двора. В 1852 году Мармон умер, оставив после себя восемь томов мемуаров.

Добавить к этому можно лишь то, что из всех наполеоновских маршалов Мармон оставил, наверное, самую худую славу. Именно он первым предал своего императора и сдал в 1814 году Париж союзникам. Россиянам Мармон памятен своим коварством и неоправданной жестокостью во время боевых действий против черногорских повстанцев в 1806 году, которых поддерживала эскадра вице-адмирала Сенявина. Но то были дела уже давно минувших дней. Несмотря на свой почтенный возраст, Мармон всё ещё пользовался большим влиянием в Европе, а потому принимать его было велено со всем почтением. Думается, неслучайно опекать Мармона в России было поручено именно де Витту. Вопрос организации приёма столь заметной фигуры, как Мармон, принимался на высшем уровне. Как наиболее опытный разведчик, де Витт вполне мог заставить старика проболтаться о последних тайнах парижской и венской политической кухни. Возможному сближению де Витта с Мармоном способствовало и хорошее знание Виттом Франции, а также тот факт, что оба были ранее лично знакомы (в 1826 году Мармон представлял Францию в Москве на коронации Николая I). Помимо всего прочего, думается, в России прекрасно представляли себе истинные цели «путешествия» маршала по югу России, а потому де Витт должен был, по возможности, его нейтрализовать и отслеживать вопросы, которые будет пытаться выяснить знаменитый гость.

19 мая 1834 года Мармон прибыл судном в Одессу, где был со всей торжественностью принят де Виттом. После недолгого пребывания в Одессе Мармон в сопровождении генерала отправился по местам дислокации Южной армии. Иван Осипович показал маршалу подчиненные ему военные поселения, приведшие старика в полный восторг. В описании путешествия Мармон посвятит им тридцать страниц (!) печатного текста, а о самом де Витте скажет весьма однозначно: «Это его просвещенному, плодотворному и обширному уму, его точному суждению, его выдающейся деятельности обязаны созданием этих поселений. Ими он оказал огромную услугу Русской империи, поскольку это замечательное установление дает одновременно большие преимущества государю и населению».

Затем де Витт пригласил Мармона в Крым на свою дачу в Ореанде. В честь высокого гостя окружающие горы были иллюминированы цветными фонариками, устроен фейерверк, столы ломились от кулинарных изысков. Мармон (ставший к старости весьма сентиментальным) был в полнейшем восторге: «Нет ничего приятнее этого жилища, и те, кто радушно принимал в нём, добавляли ему большое очарование своим присутствием. Оттуда открывается обширная панорама, самая красивая на всём побережье. Она охватывает весь Ялтинский залив до горы Медведица, которая замыкает его с востока».

В дневниковых записях Мармона этих дней постоянно встречается одно и то же слово: «charme» - «очарование».

«Дом графа Витта очарователен, хотя и скромен, - пишет он. - В нём находишь отпечаток души его владельца». Мармону была представлена и хозяйка Ореанды. Очевидно, Каролина с первой же встречи покорила старика. Впрочем, с Собаньской Мармон тоже ранее был немного знаком. Они встречались несколько раз на балах в Вене. Теперь же он мог оценить не только красоту, но и ум этой необычной женщины, называя её в своих записях не иначе как «очаровательная мадам Собаньская». Прогуливаясь у моря, они, видимо, успели о многом переговорить, и Каролина достаточно откровенно рассказала старику о своей личной жизни, о том, что её волновало в тот момент, в том числе и об охлаждении в отношениях с мужем.

Мармон пробыл в Ореанде четыре дня, с 20 по 24 июня. 28 июня, уже с дороги, он отправляет Собаньской письмо с благодарностью за оказанное гостеприимство: «Несмотря на приятную надежду, которую я питаю вновь вскоре увидеть вас, я не могу упустить случая, напомнить вам о себе и ещё раз поблагодарить за доброту, которой вы меня окружили. Она никогда не сотрётся в моих воспоминаниях, и пребывание в Ореанде навсегда остается в моей памяти, как и в моем сердце, светлым моментом поездки в Крым. Как я сожалею, что она была так коротка, и как дорого я бы заплатил за то, чтобы она повторилась. Ваш разговор, наполненный таким очарованием, ваш столь изящный ум, ваша душа, столь благодарная и созданная для того, чтобы оценить все то, что искренне и великодушно, делают общение с вами неоценимым, и нет такого препятствия и такого расстояния, которые могли бы помешать мне вновь насладиться ими. Дружба, которую вы мне оказали и которой я горжусь, очень глубоко тронула меня. Заслуживать её всё больше, оправдать и отплатить за неё самым щедрым образом будет одной из приятнейших забот до конца моей жизни».

Ещё один весьма интересный момент. Дело в том, что Мармон настоял на ещё одной остановке в Крыму, на этот раз в Козлове (ныне Евпатория). Желание маршала посетить забытую тогда богом Евпаторию весьма подозрительно. Как известно, именно евпаторийские песчаные пляжи, в отличие от Севастополя и всего южного берега, являлись наиболее выгодным местом для высадки морского десанта. Если предположить, что так всё и было, то тогда вовсе не случайным окажется то, что именно на песчаных пляжах Евпатории осенью 1854 года была высажена англо-французская армия, французской частью которой командовал один из воспитанников Мармона маршал Сен-Арно. Скорее всего, настойчивость Мармона при посещении Евпатории не осталась вне внимания де Витта, и он отразил это в своем итоговом донесении императору.

В архиве фотодокументов Варшавского музея литературы им. Адама Мицкевича хранится фотография с портрета красивой женщины средних лет. В музее нет сведений ни об оригинале, ни о художнике, однако имеется запись, что это якобы Каролина Собаньская. На портрете ей около сорока. Специалисты считают, что посадка головы, нос, лоб и волосы очень схожи со знаменитым пушкинским наброском Собаньской. Существует мнение, что этот портрет выполнен польским художником Ваньковичем в Варшаве. На портрете запечатлена Каролина в один из самых тяжелых периодов её жизни, в период её разрыва с де Виттом.

Охлаждение отношений между красавицей и генералом началось в 1834 году. В 1835 году между Собаньской и Виттом наступает разрыв, а в следующем, 1836 году бывшие супруги окончательно расходятся. О причинах расставания мы ничего не знаем. Одни историки утверждают, что инициатором разрыва была Собаньская, другие - что инициатором был де Витт.

Любопытно, но именно к этому времени относятся письма к Собаньской бывшего маршала Мармона. После посещения Ореанды Мармон весьма активно переписывался с Каролиной. Письма Мармона сохранились переписанными рукой красавицы в её дневник, находящийся ныне в парижской библиотеке Арсенала, о котором долгое время у нас ничего не было известно.

Большинство историков, однако, считает, что инициатором разрыва была всё же не Каролина, а де Витт. Этой же точки зрения придерживается в целом и автор. Тем не менее в каждой семейной драме есть масса нюансов, которые неизвестны посторонним. А потому мы никогда доподлинно не узнаем истинные причины разрыва генерала с красавицей. То, что Каролина пыталась представить себя инициатором разрыва Мармону, вполне объяснимо. Будучи женщиной гордой, она, возможно, просто не желала предстать в глазах постороннего человека отверженной женой. Во-вторых, возможно, понимая, что разрыв с де Виттом уже неизбежен, Каролина пыталась наладить определенные личные отношения с маршалом. Отметим, что Мармон на тот момент был холост, к тому же не так уж и стар - всего-навсего 60 лет. А опыт очарования известных личностей у сестер Ржевусских, как мы знаем, имелся немалый.

Как бы то ни было, но Мармон был в курсе расстраивающегося союза Собаньской с Виттом. В своём письме от 20 июля из Константинополя маршал призывает Каролину к примирению с ним. «Есть бесконечное счастье в том, чтобы возбуждать чувства такой благородной души, как ваша, чуткой, щедрой и занимать ум столь изысканный, как тот, что дало вам Небо», - пишет он. И далее: «Больше всего мне бы хотелось не видеть, как вы мучаете себя вещами, которые кажутся мне химерическими и которые покажутся такими же вам, когда вы подумаете о всем том, что отличает сердце, которое так долго вам преданно и которое столь благородно и деликатно. Но мне стыдно говорить вам это, поскольку вы уже сто раз сказали себе то же самое…»

22 августа, по пути из Смирны на остров Родос, Мармон отвечает на письмо Собаньской от 17 июля. Из этого письма видно, насколько далеко зашли откровения Каролины перед маршалом: «Ваши страдания, ваши огорчения глубоко отдаются в моем сердце, и я разделяю, как буду разделять всегда, самым истинным и самым искренним образом все, что вы будете чувствовать. Я смотрю с сожалением, которое не могу выразить, на ваше столь тягостно отравленное существование и вместо пожелания того, чтобы результат, который вы мне сообщаете, не свершился, приношу вам свою самую искреннюю дружбу. Мнение, которое я вам выражаю, совершенно бескорыстно, но подумайте о прошлом, подумайте о будущем, и вы убедитесь, что ваши интересы, без сомнения, повелевают не порывать узы, которыми вы добровольно связали себя, и которые время сделало достойными уважения».

В концовке фразы, по-видимому, маршал имеет в виду, что общество, в котором связь Собаньской с де Виттом долго выглядела скандальной, в конце концов смирилось с фактом их сожительства. Значит, Мармон был посвящен даже в такие детали истории любовных отношений Собаньской и де Витта! Отметим и то, что французский маршал в своем ответе предлагает красавице только «искреннюю дружбу». Возможно, что это и есть ключевая фраза всего письма Мармона, в котором маршал дает понять Каролине, что не намерен завязывать с ней более близкие личные отношения.

В последующих письмах к Каролине Мармон не перестает делать попытки примирения её с супругом: «Есть своего рода достоинство в длительности привязанностей, и общество более справедливо, чем считают, в суждении, которое оно выносит о подлинных и прочных чувствах. Если помните, вы, хотя и туманно, говорили мне о том, что может произойти, и я откровенно высказал своё мнение. Я повторю его вам и сегодня. Ради себя самой оставьте ему надежду на то, что не все кончено. Существуют взаимные интересы, которые должны обновить связи, казалось, предназначенные распасться. Воспоминания имеют столько прелести, когда они говорят о живой и преданной привязанности, и как отказаться от того нежного и трогательного, что они содержат в себе. И разве тот, кто интересует вас, не обладает столькими сердечными качествами? Это такое доброе, такое достойное существо».

Думается, Каролина, читая эти строки, испытывала самые горькие чувства. Того, что писал ей Мармон, желала всем сердцем и она сама, но этого, увы, никак не желал Иван де Витт.

Тем временем окончательный разрыв между супругами, видимо, уже наступил. 7 октября Мармон пишет из Александрии: «Я не могу понять потрясения, которое резко подвергло испытанию всё ваше существование, и ещё меньше причину, которую вы ему приписываете. Если обстоятельства действительно таковы, то следовало бы предполагать своего рода безумие, но, конечно, лицо, которое вы обвиняете, обладает большим умом и способностью рассуждать. Мой Бог, как бы я хотел видеть вас вернувшейся к более спокойному состоянию, и сколь заслуживающей сострадания я нахожу вас, если вам приходится ненавидеть свои воспоминания. Но невозможно, чтобы каждый из вас не стал вновь самим собой и не изменил своих нынешних намерений».

Кто подразумевался под «лицом», виновным, по мнению Собаньской, в крушении её союза с де Виттом? Некоторые историки считают, что это «лицо» - император Николай, по чьему указанию она в 1832 году была удалена из Варшавы, или Бенкендорф, которому она тогда же направила письмо с опровержением подозрений в пособничестве польским повстанцам. Это лишь наши предположения, хотя вполне возможно, что политические мотивы сыграли для Витта не последнюю роль в его решении расстаться с Собаньской.

15 марта 1835 года Мармон, находясь в Риме, повторяет свои пожелания Собаньской: «Я бы очень хотел, чтобы они (пожелания маршала примириться. - В.Ш.) исполнились и чтобы они могли благотворным способом повлиять на ваше счастье. Это счастье дорого мне, и я с живой болью смотрю на то, как страдает сейчас ваше сердце. Признаюсь вам, что я ничего не понимаю из того, что произошло, того внезапного разрыва, которого, казалось, ничто не предвещало. В моих задушевных общениях с Виттом, в моих разговорах с ним я находил выражение неизменности его чувств и твёрдых намерений относительно своего будущего, которое он никогда не отделял от вашего».

В альбоме Собаньской переписаны ещё два письма Мармона. В них - сожаления об одиночестве, о моральной изоляции, в которой она оказалась. Упоминается некая «большая потеря». Очевидно, речь идет о смерти её дочери Констанции (от брака с Собаньским), о чём в то же время говорилось и в переписанном в дневник письме графини Р.С. Эдлинг.

Письма самой Собаньской к Мармону неизвестны. Но при чтении ответов на них невольно возникает вопрос, не рассчитывала ли она в момент разрыва с де Виттом получить от маршала нечто большее, чем ту дружбу, в которой он её неизменно уверял? Если это так, то её надежды не оправдались, и ей пришлось ограничиться менее блестящей партией.

В том же, 1836 году де Витт окончательно расстается с Каролиной, и она навсегда покидает Ореанду. Нам в точности не известно, как отнесся к известию о разрыве де Витта с Собаньской Николай I, но, зная его недоброжелательное отношение к Каролине, можно вполне обоснованно предположить, что разрывом генерала с полькой император был доволен.

Некоторые историки считают, что причиной разрыва де Витта с Собаньской стала как раз нелюбовь Николая к Каролине, вследствие чего якобы генерал, опасаясь за свою карьеру, и расстался с польской красавицей. На мой взгляд, такое предположение совершенно безосновательно. Да, Николай I не жаловал Собаньскую, о чём мы уже говорили выше. Но пик его неприязни к Каролине, как мы помним, относился к началу 30-х годов. Тогда действительно из-за своего романа с Собаньской де Витт не получил престижнейшую должность генерал-губернатора Варшавы. Но и тогда он не отступился от своей любви и не бросил Собаньскую. Это говорит о прежде всего о том, что де Витт по-настоящему любил Каролину и был готов ради неё пожертвовать и своей карьерой. К середине 30-х годов многолетний роман де Витта с Собаньской уже давно перестал быть предметом обсуждения в салонах, к их отношениям в высшем свете все давно привыкли. Иван Осипович давно и успешно командовал поселенной кавалерией Южной армии, а Собаньская жила вместе с ним, большую часть времени пребывая в Крыму, в польские дела она уже не вмешиваясь. Думаю, что и Николай I к этому времени уже основательно подзабыл о былых «прегрешениях» польки. Отметим при этом, что никаких особых перспектив в карьере у де Витта в обозримом будущем не намечалось. Это подтверждает тот факт, что после разрыва с Собаньской де Витт никаких более высоких должностей не получил, несмотря на всё благоволение к нему со стороны императора. А потому истинная причина разрыва генерала и красавицы крылась, безусловно, в их личных взаимоотношениях.

Несколько лет назад пушкиновед В. Фридкин опубликовал статью о своём посещении библиотеки Арсенала, где он обнаружил дневники Собаньской. По его описанию, внешне дневник Собаньской «напоминает альбомы, бывшие в моде в прошлом веке: кожаный коричневый переплет, медный замок на обрезе (ныне он сорван). В дневнике около 300 страниц, но заполнен он только наполовину. Записи большей частью по-французски и лишь изредка по-польски. Перед каждой записью - дата». К сожалению, полной публикации дневника Собаньской до сих пор не было. Не излагалось содержание дневников Каролины ни в статьях В. Фридкина, ни в его устных выступлениях. Очень жаль, так как в дневнике Каролины наверняка имеется много любопытного не только о Пушкине, но и о де Витте и об истинных причинах их разрыва.

Мы уже говорили о возможных интригах в семейных делах де Витта со стороны его недоброжелательницы княгини Голицыной. Впрочем, кто из нас до конца может разобраться в отношениях даже в собственной семье, что уж говорить о семейной драме, от которой нас отделяет почти два века!

После расставания с Иваном Осиповичем Каролина уезжает жить в оставленную ей де Виттом небольшую украинскую деревню Ронбаны-мост. Впрочем, Собаньская недолго оставалась одинокой. В том же 1836 году Каролина снова выходит замуж, на этот раз за капитана Степана Христофоровича Чирковича, серба по происхождению, служившего адъютантом де Витта.

Чиркович был мелким сербским дворянином. В начале карьеры он служил в австрийской армии, а затем перешел в российскую, где и состоял до декабря 1836 года, когда был уволен с военной службы в чине статского советника. В 1831 году Чиркович в качестве адъютанта де Витта участвовал в подавлении польского мятежа. Всего же при генерале он прослужил почти восемь лет, с 1828 по 1836 год. После увольнения Чиркович был взят, не без содействия де Витта, на службу «приказчиком в торговой конторе богатого купца Ризнича».

Свою должность у Ризнича, после женитьбы на Каролине, Чирковичу вскоре пришлось оставить, после чего он долго не мог получить нового назначения. Разумеется, по своему служебному положению, влиянию и богатству Степан Христофорович не мог соперничать с де Виттом. Новый избранник Каролины не мог предоставить своей избраннице и десятой доли того благополучия, которым окружал её де Витт. Думается, привыкшей к роскоши и всеобщему поклонению Каролине столь резкое понижение её статуса было весьма болезненно.

Весьма любопытно, что княгиня Голицына и её любимица баронесса Беркгейм через князя А.Н. Голицына (кузена мужа Анны Голицыной) искали для нового мужа Собаньской хорошую должность. Правда, вначале хлопоты закончились безрезультатно.

Что касается генерала, то в данном случае он поступил весьма благородно и до поры никаких ответных действий против княгини не предпринимал. Впрочем, Голицына зря издевалась над де Виттом: при всём мужском складе ума и любви к интригам не ей было тягаться с профессиональным разведчиком. Рано или поздно, но поле битвы должно было остаться за де Виттом. И ждать развязки долго не пришлось.

Чем же был продиктован новый выбор Собаньской: безумной ли любовью или безысходностью? Честно говоря, в безумную любовь Каролины я не верю, слишком уж много повидала в своей жизни знаменитая красавица, чтобы кидаться в омут головой. Скорее всего, в её решении связать свою дальнейшую жизнь с Чирковичем сыграли роль те непростые обстоятельства, в которых она внезапно оказалась.

Что касается Чирковича, то, по-видимому, он был влюблен в Каролину давно. Будучи адъютантом де Витта, Чиркович мог до поры до времени позволить себе лишь молча обожать красавицу-жену своего начальника.

Семейные тайны, в особенности тайны расставаний супругов, как и тайны новых влюбленностей, часто остаются вне поля зрения историков. Как знать, может быть, именно любовная интрига красавицы с Чирковичем и привела к концу её отношений с де Виттом, а может, наоборот, любовная связь Собаньской и Чирковича началась только после ухода Каролины от графа. Во всяком случае во время пребывания Собаньской в Ронбанах Чиркович её весьма часто навещал. Именно там он сделал Каролине официальное предложение, от которого она не отказалась. Затем Чиркович с Собаньской вернулись в Крым, где некоторое время проживали у княгини Голицыной в Кореизе.

Весьма интересно пишет в своих мемуарах о событиях, связанных с разрывом Ивана Осиповича и Каролины, компаньонка княгини Голицыной Мария Сударева. Разумеется, в разводных делах де Витта и Собаньской Сударева, как и её благодетельница, полностью на стороне Каролины, а потому в нелестных эпитетах в адрес генерала она не скупится: «В своих памятных записках не могу не отметить некоторых обстоятельств, связанных с довольно продолжительным пребыванием моим в Крыму, в Кореизе - восхитительном имении княгини Голицыной, моей неизменной благодетельницы… Обращаюсь непосредственно к кореизскому житью, к виденному и слышанному мною собственными глазами и ушами. А довелось мне узнать в Крыму, надо сказать, немало любопытного и даже необычного, настолько необычного, что до сих пор никак забыть не могу! Судите сами, любезные читатели. Честно поведаю всё, чему была очевидцем и что особенно запомнилось мне из крымского житья-бытья… Великолепный голицынский Кореиз граничит с роскошною Верхнею Ореандою, имением генерала-майора (так в тексте. - В.Ш.) Ивана Осиповича Витта, начальствовавшего тогда над всею тайною полициею Юга России и над Южными военными поселениями. Сей Витт поднаторел во всякого рода интригах и провокациях и был скор на совершение любой мерзости. У меня он вызывал даже не то, чтобы страх, а животный ужас. По словам Великого князя Константина Павловича (как я слышала об этом от Анны Сергеевны), “Витт есть мошенник и бездельник в полном смысле слова, вполне готовый для виселицы”.

При сём Витте безотлучно находилась не менее пятнадцати лет, да потом была выгнана генералом его возлюбленная Каролина Собаньская, дама красоты и хитрости совершенно необыкновенной, даже сверхъестественной и, пожалуй, что и демонической. Сказывают, свой, род Собаньская, урожденная графиня Ржевусская, ведёт чуть ли не от польского короля Яна Собесского. А ещё говорят, что она является правнучкой французской королевы Марии Лещинской, супруги Людовика Пятнадцатого и бабки несчастного Людовика Шестнадцатого. Выходит, Каролина в свойстве не только с польскими, но и с французскими королями. Может, поэтому она столь неслыханно дерзка и заносчива. Знаменитый французский писатель Оноре де Бальзак, создатель “Евгении Гранде” и “Отца Горио”, был женат на Эвелине, младшей сестре Каролины.

Так вот, Бальзак, как сказывала мне Анна Сергеевна, выразился о Собаньской, своей свояченице, следующим образом и, кажется, довольно точно: “une folle hypocrite, la pire de toutes” (сумасбродная лицемерка, худшая из всех). Судя по этим выразительным словам, могу сделать заключение, что создатель “Человеческой комедии”, кажется, её побаивался, а также стыдился и во всяком случае, относился к ней в высшей степени неодобрительно. Это именно Собаньскую негодяй Витт неоднократно подсылал следить за великими поэтами нашего времени, Пушкиным и Мицкевичем. И вот что совершенно поразительно. Пушкин и Мицкевич, хотя и знали отличнейшим образом, что она подослана к ним от презираемого и опасного Витта (всё же он был начальник тайной полиции Юга и командующий военных поселений!), не могли устоять пред чарами Каролины. А чары были такие, что и Пушкин и Мицкевич без памяти влюбились в Собаньскую, да так влюбились, что наш Александр Сергеевич посвятил ей свой шедевр “Что в имени тебе моём? Оно умрет как звук печальный…”, а Мицкевич посвятил ей свои бессмертные “Крымские сонеты”. И повторяю: Пушкин и Мицкевич прекраснейшим образом были осведомлены, что имеют дело с платным полицейским агентом. Они знали, что прелестная Каролина подослана к ним лично генералом Виттом, и всё-таки продолжали сходить по ней с ума, искали встреч и жаждали близости. Факт, конечно, исключительный и, пожалуй, трудно объяснимый, если вообще объяснимый!

В общем, сила страсти, которую способна была внушить Собаньская, была совершенно исключительной и даже небывалой для наших дней: это была истинная Клеопатра.

Сия Каролина (Лолина, как её называли в здешних краях: впрочем, известна она была и как Лоли) убежала ещё в году 1816-м от своего законного супруга, одесского негоцианта Иеронима Собаньского, весьма удачно промышляющего зерном (у него в Одессе свой торговый дом и широко известный хлебный магазин), и затем связала жизнь свою с Виттом, личностью совершенно омерзительной, грязной. Но вместе с тем он был чрезвычайно умён, широко образован и бесстрашен. Да, Каролина была выдана за Собаньского почти девочкой, и был он её старше на целых тридцать лет. Узнав, что Собаньская оставила законного своего мужа (а развод она сумела получить только в 1825-м году, через девять лет после разъезда с Собаньским), наша Анна Сергеевна поначалу пришла в сильнейшее негодование, даже бешенство. “При первой же встрече с этою негодницей я плюну ей в морду”, - заявила княгиня Голицына при большом сборе гостей, стуча хлыстом, с коим никогда не расставалась, по столу. Угроза была серьезная и вполне, кстати, исполнимая. Но когда на балу у таврического губернатора Анна Сергеевна увидела впервые Собаньскую, урожденную графиню Ржевусскую, то в такой мере была очарована её необыкновенно привлекательною наружностию и присущим ей подлинно аристократическим, даже королевским блеском, что сама подошла к Каролине, обняла, поцеловала и воскликнула: “Боже, какая же вы душечка…” С этого дня Каролина зачастила к нам в Кореиз, и это понятно: сумасбродная старуха буквально таяла перед нею.

А когда генерал Витт выгнал свою многолетнюю сожительницу и помощницу (Каролина ведь была одним из самых опытных его агентов), то Анна Сергеевна Голицына приняла в её судьбе необыкновенно горячее участие. Перво-наперво княгиня решила отомстить генералу Витту, и вот каким образом она это сделала. История прелюбопытная! Анна Сергеевна распорядилась установить крест на одной из скал Верхней Ореанды, да так, чтобы он был виден из окон генеральского дома.

“Поставьте его на горе”, - громогласно заявила княгиня, обращаясь к толпе вечно напуганных своих слуг. - “Пусть сей крест служит живым укором проклятому графу, обидевшему нашу Лолину, и напоминает ему, проклятому, о дне Страшного Суда”.

Надо сказать, что «скромный сияющий крест» на «отдельной, почти отброшенной от прочей каменной массы, у проезжей дороги, скале Мегаби» описывался впоследствии, как «символ водворенного христианства», в частности, в «Путеуказателе Южного берега Крыма» за 1866 год. Так, наверное, и творятся в реальности многие легенды…

Но установлением креста дело тут вовсе не ограничилось. Анна Голицина подняла все свои связи и сумела сделать Чирковичу неплохую карьеру, доведя его до должности бессарабского губернатора.

Теперь нам необходимо обратиться к одной из самых горьких трагедий в истории России. В январе 1837 года грянул роковой выстрел на Черной речке… Пушкин ещё был жив, а за его бумаги уже шла незримая борьба. Ряд историков-пушкиноведов без всякого на то основания считают, что де Витт, наряду с Бенкендорфом и Дубельтом, приложил свою руку к изъятию и опечатыванию части архива умершего Пушкина. При этом никаких доказательств у них, разумеется, нет, а есть только одни предположения. Ход рассуждения примерно таков: для быстрого изъятия архива был нужен преданный делу и опытный в тайных делах человек, появление которого в доме Пушкина не могло бы вызвать ни у кого особого подозрения. Таким человеком якобы и стала бывшая супруга де Витта Каролина Собаньская.

В. Аринин так прямо и пишет: «Хотя у дома Пушкина в это трагическое время стояли толпы, в дом посторонних лиц не пускали. Но, по моему мнению (?!), Каролина Собаньская могла войти в дом как знакомая поэта. Её влекло сюда особое чувство, ведь она имела своего рода тайные, глубоко личные отношения с поэтом. А с другой стороны, она была агентом…»

Интересно, как автор представляет эту ситуацию? В дом умершего Пушкина внезапно является некая посторонняя дама. Отметим, что жена поэта с Собаньской знакома не была, друзья последних лет жизни Пушкина - тоже. Затем эта мало кому знакомая дама оказывается в кабинете поэта и начинает рыться в его бумагах. Напомним, что дом Пушкина был не столь велик, чтобы многочисленные находившиеся там друзья поэта не увидели Собаньскую, перебирающую черновики погибшего и копающуюся в его бумагах, а ведь для того, чтобы из вороха бумаг отобрать самое нужное, нужно было определенное время! К тому же Каролина Собаньская никогда не была платным агентом III Отделения, а на тот момент являлась лишь бывшей женой генерала де Витта и настоящей женой отставного капитана Чирковича.

Странно, что такие «вольные сочинения» считаются «серьезными историческими исследованиями» и относятся чуть ли не к классике современного пушкиноведения. Если В. Аринину «что-то кажется», то от этого есть старое испытанное средство. А фантазии о неком особом чувстве, которое якобы могло иметь место у Каролины, можно оставить на совести данного автора. Возможно, В. Аринин по какой-то причине не симпатизирует Собаньской, но, согласитесь, что это ещё не основание приписывать ей всяческие мерзости, которых она никогда не совершала.

К январю 1837 года, как мы уже знаем, де Витт давно расстался с Собаньской, и помогать ему у неё не было никаких оснований. Да и причём здесь вообще де Витт, ведь в Петербурге было кому заняться пушкинскими бумагами и без него! Документы пушкинского архива, как известно, изымались вполне официально подчиненными графа Бенкендорфа. Что касается слухов о некоем тайном пакете (который якобы и украла Собаньская), то его существование до сего дня никто так и не подтвердил. Да и зачем вообще что-то надо было тайно выносить из квартиры Пушкина, когда всё изымалось вполне официально при участии, кстати, друга поэта Жуковского.

Кроме того, известно, что в январе 1837 года Собаньской в Петербурге просто не было. Каролина жила в это время у Голицыной в Крыму, и волновала её в тот момент вовсе не судьба пушкинских бумаг, а своя собственная. Именно в это время решался вопрос о назначении Чирковича на какую-нибудь значимую должность в Новороссии, и от решения этого вопроса зависело дальнейшее благополучие самой Каролины.

Что же касается Ивана Осиповича, то его в Петербурге зимой 1837 года тоже не было. В это время генерал готовился к одному из самых главных событий своей военной карьеры - к императорскому смотру всей поселенной кавалерии юга России. Этот смотр надо было провести ранней весной до начала посевных, чтобы не отвлекать поселенцев от сельскохозяйственных работ. В то же время этот грандиозный смотр надо было подготовить так, чтобы у придирчивого и разбирающегося в кавалерийском деле императора не осталось сомнений в высокой боевой готовности резервной кавалерии Южной армии. А для этого надо было много и долго трудиться. Так что, скорее всего, в январские дни 1837 года де Витт находился на юге, и ему было совсем не до интриг вокруг бумаг поэта.

Разумеется, это всего лишь предположение, а потому вопрос об участии Каролины Собаньской в изъятии части пушкинского архива по-прежнему остается для историков открытым.

История отношений великого русского поэта и генерала де Витта требует отдельного скрупулезного исследования, но уже сейчас можно твёрдо сказать, что личные отношения этих двух неординарных личностей диаметрально отличалась от той формулы, которая была предложна нам со стороны классических декабристофилов. Из книги 100 великих казней автора Авадяева Елена Николаевна

автора Мухин Юрий Игнатьевич

Из книги Если бы не генералы! [Проблемы военного сословия] автора Мухин Юрий Игнатьевич

Клятый маршал Вы помните, что Сталин, характеризуя Жукова, сказал: "У Жукова есть недостатки, некоторые его свойства не любили на фронте…" Что это за свойства?На первый взгляд, напрашиваются легендарные грубость, жестокость и хамство Жукова. Может быть и это, но я не думаю,

автора Мухин Юрий Игнатьевич

Маршал Теперь о книге Ю. Пилсудского. Она в некотором смысле мемуарна, а мемуарам надо верить очень осторожно, и Пилсудский в этом смысле если и исключение, то не очень большое.О некоторых вещах он умалчивает по понятным и веским обстоятельствам – было ясно, что война

Из книги Военная мысль в СССР и в Германии автора Мухин Юрий Игнатьевич

Абстрактный маршал Действия М. Тухачевского на посту замнаркома по вооружению вызвали настолько тяжелые последствия для Красной Армии, причем последствия, длившиеся вплоть до окончания войны, что его следует характеризовать только за это либо отъявленным мерзавцем и

автора Мухин Юрий Игнатьевич

Маршал Тимошенко В то время как немецкая группа армий «Центр» пыталась взять Москву, группа армий «Юг» наступала южнее, нацеливая свою 1-ю танковую армию Клейста через Ростов-на-Дону на Кавказ.От Западного фронта, который прикрывал Москву и которым командовал Жуков, на юг

Из книги Человеческий фактор автора Мухин Юрий Игнатьевич

Клятый маршал Вы помните, что Сталин, характеризуя Жукова, сказал: «У Жукова есть недостатки, некоторые его свойства не любили на фронте…» Что это за свойства?На первый взгляд напрашиваются легендарные грубость, жестокость и хамство Жукова. Может быть и это, но я не думаю,

Из книги Сталин. Наваждение России автора Млечин Леонид Михайлович

Маршал Ворошилов и маршал Тухачевский Между Сталиным и Ворошиловым в двадцатые годы сложились отношения, которые можно назвать дружескими. Если бы, конечно, Сталин умел и хотел дружить…В марте 1929 года нарком по военным и морским делам Климент Ефремович Ворошилов

Из книги На пути к победе автора Мартиросян Арсен Беникович

Миф № 43. Маршал Советского Союза, Четырежды Герой Советского Союза Георгий Константинович Жуков самый победоносный маршал в годы войны Это самый короткий миф, но, несмотря на это - ввиду его особой историко-политической значимости, в том числе и для массового

Из книги 1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе автора Черушев Николай Семенович

Маршал Егоров По замыслу руководства НКВД после расстрела Тухачевского обезглавленный, но якобы так и не разгромленный до конца и не выкорчеванный заговор в Красной Армии должен принять другой крупный военный деятель. Желательно из Маршалов Советского Союза, которых

Из книги Война и люди автора Песков Василий Михайлович

Народный маршал С маршалом Георгием Константиновичем Жуковым я встречался не один раз. Начало всему положила первая встреча 27 апреля 1970 года. Приближалась 25-я годовщина Победы. Очень хотелось поговорить с одним из главных ее творцов. Но существовали сложности. Имя

Из книги Донбасс: Русь и Украина. Очерки истории автора Бунтовский Сергей Юрьевич

Первый маршал Еще одной фигурой первой величины в революционном пантеоне Донбасса является сын железнодорожника из села Верхнее (ныне город Лисичанск) Бахмутского уезда Климент Ефремович Ворошилов. Семья Ворошиловых жила настолько бедно, что с семи лет будущий маршал

Из книги Мифы и загадки нашей истории автора Малышев Владимир

Загадочный маршал При царе он окончил в Петербурге Константиновское артиллерийское училище, а после революции оказался в армии Колчака, воевал вместе с белыми против красных. Однако не пострадал потом во время многочисленных чисток, не был расстрелян, а наоборот, был

автора

МАРШАЛ ТОЛБУХИН Сподвижник по фронтовым делам генерал-лейтенант Субботин писал: «Как военачальник Федор Иванович Толбухин имел две характерные для него особенности. Он, как никто, берег личный состав армии-фронта, всегда стремился добыть победу малой кровью. И второе -

Из книги Освобождение Вены: роман-хроника автора Корольченко Анатолий Филиппович

МАРШАЛ МАЛИНОВСКИЙ Командовал войсками 2-го Украинского фронта маршал Малиновский. Это был опытный военачальник, который показал свою зрелость в 1936–1938 годах в Испании, где был военным советником в республиканской армии. В марте 1941 года его, генерал-майора, назначили в