...У коновязи не было лошадей, а в трех-четырех метрах от зимовья лежали два скелета. И не просто лежали, они были покрыты какой-то шевелящейся массой, имеющей, по словам рассказчика, "структуру зернистой икры или кучки ягод"...

Дело было летом в дальневосточной тайге. Рассказчик - работник НКВД - вместе с двумя оперуполномоченными К. и Л. возвращался со спецзадания по тайге к месту, где их ждали с лошадьми трое других уполномоченных.

Еще при подходе к зимовью оперов насторожила тишина. Она показалась им какой-то давящей, гнетущей. В чем состоял этот "гнет", служивые определить не смогли. (Думаю, в том, что в окрестностях зимовья не было слышно обычных таежных звуков, естественно входящих в понятие "тишина" - пения птиц, например. - А.Н.).

Тишина эта самая заставила оперов предположить, что на зимовье налетели бандиты, поэтому служивые рассредоточились и стали заходить к зимовью с трех сторон.

Бандгруппа ими не была обнаружена, но было обнаружено кое-что похуже. У коновязи не было лошадей (только обрывки поводьев), а в трех-четырех метрах от зимовья лежали два скелета. И не просто лежали, они были покрыты какой-то шевелящейся массой, имеющей, по словам рассказчика, "структуру зернистой икры или кучки ягод". Больше всего эта шевелящаяся масса походила на скопище насекомых, но состояла как бы из бусинок "неправильной формы" темно-рыжего цвета.

При приближении рассказчика эта масса пришла в движение, снялась со скелетов и в виде полотнища начала уходить в лес со скоростью бегущего человека. При этом слышался шелест хвои, по которой передвигалось загадочное создание (создания). Автоматная очередь, выпущенная оперуполномоченным по объекту, никакого видимого эффекта не произвела. Площадь "полотнища" равнялась примерно одному квадратному метру. После ухода объекта некоторое время ощущался странный запах, который опер потом даже сравнить ни с чем не мог.

Преследовать это оперуполномоченный не рискнул. И, наверное, правильно сделал, поскольку то, что оно сотворило с тремя его товарищами (третий скелет позже обнаружился в избушке) представляло из себя зрелище необычайно жуткое. Вся мягкая органика - мясо, одежда, кожа ремней и сапог - исчезла. Остались металлический портсигар, эбонит, стекло, голые человеческие кости...

Картина вырисовывалась такая: лошади, в ужасе оборвав поводья, бежали. А люди были съедены заживо, не успев ни разу выстрелить (порохового нагара в стволах погибших не обнаружено).

Коллега рассказчика - оперуполномоченный Л. - был корейцем, из местных. Так он от увиденного бился в припадке, а после того, как успокоился, сообщил рассказчику, что эти хищные существа местному населению давно известны, только встречались они в последнее время все реже и реже. Местные даже считали их вымершими. Ан, нет! Не только не вымерли, но и самым непосредственным образом съели трех чекистов...

Прыгающая газета.

1945 год. Две недели до окончания войны... разрушенная войной Варшава. Советские чекисты приехали в один из районов города брать одного нужного им человечка. Опергруппа вошла в дом, а один чекист остался на стреме во дворе-колодце, рядом с машиной.

Стоит себе, покуривает и вдруг замечает краем глаза в углу двора какое-то движение. Повернулся он в ту сторону и увидел скомканную газету, которую мотал ветер. То есть это он так в первое мгновение решил, что ветер, потому как что еще могло расшевелить скомканную бумагу, как не ветер?

И тут же понял, что никакого ветра в замкнутом дворе-колодце нет и быть не может. А газета тем не менее движется. Причем не просто движется, а очень неправильно движется - не катается под отсутствующим ветром, а прыгает. Вам не нужно объяснять слово "прыгать"? Прыгать - это значит подскакивать вверх и потом под действием гравитации приземляться обратно. Именно так и вела себя газета. Круглый газетный комок подпрыгивал вверх, потом падал вниз, лежал пару секунд, потом снова подлетал вверх и снова падал вниз. Форменное безобразие!

Человеческий мозг всегда ищет реальные причины происходящего. Едва отпала версия "ветер", ввиду полного отсутствия такового, как чекистскому мозгу пришла на помощь версия "крыса": в газету заворачивали сало, поэтому в газетный комок залезла крыса и прыгает теперь там, не в силах выпутаться - такова была следующая гипотеза воина.

Он подошел и пнул газетный шар сапогом. Легкая газета отлетела и замерла. Чекист отошел обратно к машине, оглянулся. Газета шевельнулась. А потом с обычным звуком шуршания бумаги о землю начала описывать круги - один, второй, третий... А потом снова начала подпрыгивать. Ей явно не сиделось на месте.

Бойцу стало неприятно. Неприятно и неуютно. Потому что газеты не должны прыгать. Газеты должны спокойно лежать на земле, даже если их смяли в комок. Бойцу стало даже чуть-чуть страшно. Но в этот момент из дома вышли его коллеги, все они уселись в машину и уехали.

Вот и вся история. Без идеи, без конца, без кульминации. Просто прыгающая газета.

Почему она прыгала?

Шашки.

Было это осенью сорок первого в нескольких десятках или даже сотнях километров на северо-восток от Москвы. В лесу. Там на тот момент располагался временный палаточный лагерь войск НКВД. Поведавший эту историю человек командовал ротой. Две-три недели они в лагере стояли. Без всякой задачи. Занимались обычными делами - чисткой оружия, зубрежкой уставов...

А потом все и началось. Приехал начальник с большими звездами в петлицах. Причем у рассказчика сложилось ощущение, что и звездатый начальник цели всего мероприятия не знал. А знал он только то, что положено. И положенное знание спустил вниз, проинструктировав офицеров, что им нужно делать... Еще момент - к каждому из офицеров НКВД был приставлен некий... ну, назовем его проверяющим. К каждому, повторяю, - вплоть до командира взвода. Эти проверяющие прибыли вместе со звездным начальником. И у них как раз никаких знаков различия на форме не было. Хотя одеты приставленные были в форменные кожаные плащи, бриджи, фуражки с околышем НКВД.

Параллельно к лагерю прибыли обычные армейские части. Именно не в лагерь, а к лагерю - они расположились в километре от палаток и организовали внешнее оцепление. А внутри этого армейского оцепления офицеры НКВД организовали второе, внутреннее оцепление. А рота рассказчика - третье. "Оцепление чего?" - спросите вы. А некоего пространства, опушки. Совсем пустой опушки леса.

Итак, рота рассказчика образовала третий контур оцепления, самый интересный. Роту расположили квадратом, лицом к опушке. Оружие предварительно велели сдать - все винтовки были составлены в пирамиду вдалеке от места оцепления, командиры рядом с винтовочными пирамидами сложили свои кобуры с пистолетами. Подъехал грузовик. В его кузове лежали шашки. Не дымовые. И не тротиловые. И не те, разумеется, которые "давненько не брал я в руки!..". А холодное оружие. Лежали шашки в грузовике без ножен, аккуратно связанные пучками. Приехавшие в грузовике люди раздали солдатам и офицерам третьего оцепления эти шашки. Ком-роты помнит даже, что шашки были блестящие, недавно заточенные, ухоженные. На клинке, который ему достался, была даже выбита дата изготовления - 1929 год.

А дальше начался форменный дурдом. Роту, построенную в каре, проинструктировали, какое положение в нужный момент должна была занять его шашка. Каждый боец должен был по команде взять клинок в правую руку, согнутую в локте. При этом клинок должен был располагаться не вертикально, параллельно телу, а с небольшим наклоном вперед. Потренировались немного. Тренировались, потому что позиция была совершенно неуставная, хотя и немного походившая на уставную позицию "шашки подвысь".

Некоторое время оцепление просто стояло по команде "вольно". Темнело. Внезапно показались две "эмки" повышенной проходимости и пять бронеавтомобилей. Оцепление разомкнулось и пропустило машины внутрь, на опушку. В центре оцепления машины остановились и погасили фары. Некоторое время прибывшие курили - в наступившей уже темноте рассказчику это было видно по красным папиросным огонькам.

И вот, наконец, поступила команда "шашки в позицию!" Рота послушно выставила шашки вверх-вперед, как научили. После этого все и началось... Над опушкой стали вспыхивать большие зеленые огни. Они зажигались где-то вверху, медленно опускались вниз и гасли, не долетая до земли. Несмотря на то, что огни были очень яркие, они ничего не освещали - как стояла темень, так и стояла. Зажигались огни сериями - десятка полтора вдруг загорались в вышине, медленно плыли вниз и гасли над землей. Потом снова.

Когда закончилась последняя серия, раздалось несколько звонких хлопков. Затем в воздухе внезапно появились огненные полосы, дуги и восьмерки. Не зеленые, а золотистые. Они были яркими, огромными, но тоже ничего не освещали. Затем пропали и они. А им на смену...

Им на смену с земли вдруг стала подниматься вверх тонюсенькая ниточка света пронзительно синего цвета. Это был не луч фонарика или прожектора. Рассказчик, наверное, назвал бы это лазерным лучом, если бы к тому времени были изобретены лазеры. И если бы луч лазера мог "медленно ползти". Как известно, световой луч распространяется со скоростью света. Этот же луч не встал мгновенно до самого неба, он начал именно что "постепенно расти". Вытянувшись на несколько десятков метров вверх, луч остановился, и его кончик стал разбухать огромным синим шаром. Затем раздался звук гигантской лопнувшей струны, синяя светящаяся ниточка снизу втянулась в шар, после чего шар погас.

И все кончилось... Некоторое время стояла тишина, потом с центра опушки взлетела вверх обычная зеленая ракета. Роте дали команду опустить шашки. Каре раздвинулось, машины - две эмки и пять бронеавтомобилей - уехали. Бойцы побросали шашки навалом в кузов грузовика, и он также уехал.

А на следующий день был снят весь военный лагерь в лесу. Собственно, для этого непонятного действа лагерь и был здесь разбит две недели назад. А когда действо кончилось, перестал быть нужным и лагерь. Свернулись и уехали. Рассказчик больше никогда не видел своих сослуживцев, потому что всех свидетелей этой истории... нет, не расстреляли, как вы, быть может, подумали... Просто разбросали по разным частям. По человечку. Очень быстро расформировали.

С тех пор рассказчик всю жизнь мучился невозможностью хоть как-то объяснить происходившее тогда...

Александр Никонов. Russian X-files

Дневник охранника ГУЛАГа

Дневник охранника-ВОХР овца, который велся непосредственно в ГУЛАГ е, и в котором в течение нескольких месяцев 1935-36 года, автор описывал свою жизнь, – вероятно, единственный сохранившийся источник подобного рода. Представления о гулаговской системе и лагерном мире основаны, большей частью, на воспоминаниях жертв репрессий. Здесь же свидетельства о лагерной жизни от лица человека, находящегося (по крайней мере, какое-то время) по эту сторону колючей проволоки

Воспоминаний не жертв, а виновников сталинских преступлений, людей, находившихся по эту сторону колючей проволоки: высших чинов НКВД , организовывавших репрессии, следователей, начальников лагерей, лагерного персонала — фактически не существует. А ведь через эту систему прошли сотни тысяч людей (в 1939 г., например, личный состав органов НКВД составлял 365 839 человекДанные приводятся в книге: Г.М. Иванова. Гулаг в системе тоталитарного государства. Москва, 1997, стр.161). Но потребности писать мемуары у них обычно не возникало.

Чистяков Иван Петрович: биографические сведения

Дневник Ивана Чистякова, командира взвода вооруженной охраны («ВОХР ») на Байкало-Амурской магистрали (БАМ ) - уникальное историческое свидетельство. Дневник находится в архиве общества Мемориал в Москве, куда он был передан людьми, случайно обнаружившими его в бумагах своей умершей дальней родственницы.

Дневник состоит из двух небольших тетрадок. В одной - описание трех дней, проведенных Чистяковым на охоте, в августе 1934 года, до его призыва во внутренние войска и отъезда на БАМ . Зарисовки в духе «Записок охотника» Ивана Тургенева, классические охотничьи рассказы, иллюстрированные рисунками автора - все это звучит как ностальгия по старой дореволюционной России, и резко контрастирует с другой тетрадью, записи в которой датируются 1935-36 годом. Все это время их автор находился в ГУЛАГ е.

Мы знаем о нем очень мало. Вместе с тетрадками сохранился лишь мутный любительский снимок, на оборотной стороне которого есть надпись:

«Чистяков Иван Петрович, репрессирован в 1937 – 1938 гг. Погиб в 1941 году на фронте в Тульской области».

Все остальные сведения об этом человеке можно почерпнуть только из его дневника.

Сколько лет было в тот момент его автору? Вероятно, уже больше 30, поскольку в дневнике есть упоминание о том, что половина жизни им уже прожита, и что он был на фронте. Значит, если он даже участвовал в гражданской войне в самом ее конце, в 1920-21 гг., то ему тогда должно было быть не меньше 18-19 лет.

До призыва в армию (к огромному несчастью для Ивана Чистякова он попадает на службу во внутренние войска) он жил в Москве, неподалеку от Садово-Кудринской площади. Ездил на трамвае на работу, в свободное время ходил в театр, занимался спортом, любил рисовать, словом, жил жизнью обычного сравнительно интеллигентного советского горожанина начала 30-х годов.

У Ивана Петровича Чистякова, человека с таким характерным для России именем отчеством и фамилией, не слишком удачное для того времени непролетарское происхождение. У него, вероятно, среднее техническое образование, и он был исключен из коммунистической партии во время одной из проходивших в конце 20-х, начале 30-х годов широких чисток, когда партийного билета лишались, прежде всего, так называемые социально-чуждые элементы. (Об этом Чистяков также упоминает в дневнике, поскольку считает, что на БАМ его отправили, как человека уже в глазах власти провинившегося).

Кем он работал до призыва в армию, понять из текста дневника трудно, возможно, преподавателем какого-нибудь техникума, а, может быть, инженером. У него, по-видимому, нет семьи, хотя он изредка упоминает о том, что получил письмо или посылку, но нигде нет ни слова о любимой женщине или детях.

Чистякова мобилизуют во внутренние войска в тот момент, когда по-настоящему разворачиваются огромные сталинские проекты под руководством ОГПУ -НКВД , когда создается ГУЛАГ , испытывающий острую нехватку в кадрах. Осенью 1935-го года он попадает в одно из самых далеких и страшных мест - на БАМ , то есть в Бамлаг (Байкало-Амурский исправительно-трудовой лагерь).

Бамлаг

В 1932-ом году Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление о строительстве Байкало-Амурской магистрали. БАМ являлся стройкой оборонного значения, и первоначально его сооружение было поручено Наркомату путей сообщения. На строительство отводилось всего 3,5 года. Срочность работ была связана с военно-стратегической ситуацией на Дальнем Востоке, сложившейся после захвата Японией в 1930-31-ом году Манчжурии. Но, несмотря на развернувшуюся в СССР агитационную кампанию, мобилизовать на Дальний Восток на тяжелую работу людей было невозможно. Скоро стало ясно, что осуществить эту сталинскую задачу в такие краткие сроки можно только, используя бесплатный принудительный труд.

Стройка была передана в руки ОГПУ . В Бамлаг потекли потоки заключенных и спецпереселенцев (в основном сосланных раскулаченных). К этому времени завершалось сооружение Беломорско-Балтийского канала – первой масштабной стройки ГУЛАГ а, и тысячи заключенных были оттуда отправлены на БАМ .
В середине 1935 года, когда в Бамлаге оказался автор дневника, количество работающих на строительстве заключенных составляло уже около 170 тысяч человек, а к моменту расформирования лагеря - к маю 1938 , свыше 200 тысяч (из более 1,8 миллиона всех узников ГУЛАГ а на тот момент).

Начальники ГУЛАГ а

Бамлаг в 1935-ом охватывал огромную территорию - от Читы до Уссурийска, превышавшую по длине 2000 км. Управлялся он из города Свободный Дальневосточного края.

Первым начальником строительства на Бамлаге был Сергей Мрачковский старый большевик, в прошлом участник троцкистской оппозиции. В сентябре 1933 года, когда строительство дороги приняло широкие масштабы, все руководство Бамлага во главе с Мрачковским было арестовано в связи с «делом контрреволюционной троцкистской группы».–

Новым начальником Бамлага стал Наталий Френкель , один из наиболее одиозных строителей гулаговской системы. До своего назначения в Бамлаг Френкель сделал фантастическую карьеру. В начале 20-х годов он был по обвинению в мошенничестве и контрабанде осужден и отправлен в Соловецкие лагеря. За несколько лет пребывания на Соловках заключенный Френкель сумел превратиться в начальника производственного отдела лагеря, а, выйдя на свободу, был взят на службу в ОГПУ . В 1931-1933 годах Френкель становится одним из руководителей первого крупнейшего объекта ОГПУ , построенного руками заключенных - Беломорско-Балтийского канала.

Художественный образ этого нового лагерного мира и его организатора рисует писатель Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба»:

«Френкель в начале нэпа построил в Одессе моторный завод. В середине двадцатых годов его арестовали и выслали в Соловки. Сидя в Соловецком лагере, Френкель подал Сталину гениальный проект…. В проекте подробно, с экономическими и техническими обоснованиями, говорилось об использовании огромных масс заключенных для создания дорог, плотин, гидростанций, искусственных водоемов. Хозяин оценил его мысль. В простоту труда, освященного простотой арестантских рот и старой каторги, труда лопаты, кирки, топора и пилы, вторгся двадцатый век. Лагерный мир стал впитывать в себя прогресс, он втягивал в свою орбиту электровозы, экскаваторы, бульдозеры, электропилы, турбины, врубовые машины, огромный автомобильный, тракторный парк. Лагерный мир осваивал транспортную и связную авиацию, радиосвязь и селекторную связь, станки-автоматы, современнейшие системы обогащения руд; лагерный мир проектировал, планировал, чертил, рождал рудники, заводы, новые моря, гигантские электростанции. Он развивался стремительно, и старая каторга казалась рядом смешной и трогательной, как детские кубики» Василий Гроссман. Жизнь и Судьба, Москва, 1988 г. стр.790-791.

Одним из таких новых амбициозных гулаговских проектов и было строительство БАМ а (сложнейшей многокилометровой железнодорожной структуры) и осуществлялся он, как и все остальные лагерные стройки, каторжным ручным трудом (лопатой, тачкой, кайлом и пилой) сотен тысяч заключенных.

Гроссман правильно оценил важность роли Френкеля - тот оставался начальником строительства в Бамлаге весь последующий период и оказался одним из немногих деятелей ГУЛАГ а, кто не был арестован, смог продержаться на такой должности и даже продвинуться наверхВ 1940 году Френкель уже занимал пост начальника управления железнодорожного строительства ГУЛАГ а НКВД СССР , т.е. распоряжался всеми железнодорожными лагерями в стране.

Свое руководство Бамлагом Френкель начал с радикального переустройства лагерных подразделений. Как мастер организации и знаток лагерной жизни, он создал фаланги – специализированные бригады по 250-300 человек каждая, где все заключенные были связаны круговой порукой выполнения плана и соревнованием за пайки. (Эти бригады-фаланги неоднократно упоминаются в дневнике Чистякова).Суть этой новой системы точно описал человек, находившийся в начале тридцатых годов по другую сторону колючей проволоки, знаменитый автор «Колымских рассказов» :

«Ведь только в начале тридцатых годов был решен этот главный вопрос. Чем бить – палкой или пайкой, шкалой питания в зависимости от выработки. Выяснилось, что с помощью шкалы питания, обещанного сокращения срока можно заставить и «вредителей», и бытовиков не только хорошо, энергично, безвозмездно работать даже без конвоя, но и доносить, продавать всех своих соседей ради окурка, одобрительного взгляда концлагерного начальства» Варлам Шаламов. Вишера. Антироман, Москва, 1989 г. стр.43

Система, предложенная такими новаторами ГУЛАГ а, как Френкель, заключалась в применении

«…бесплатного принудительного труда, где желудочная шкала питания сочеталась с надеждой на досрочное освобождение по зачетам. Все это разработано чрезвычайно детально, лестница поощрений и лестница наказаний в лагере очень велика – от карцерных ста граммов хлеба через день до двух килограммов хлеба при выполнении стахановской нормы (так она и называлась официально). Так проведен был Беломорканал, Москанал – стройки первой пятилетки. Экономический эффект был велик.

Велик был и эффект растления душ людей – и начальства, и заключенных, и прочих граждан. Крепкая душа укрепляется в тюрьме. Лагерь же с досрочным освобождением разлагает всякую, любую душу – начальника и подчиненного, вольнонаемного и заключенного, кадрового командира и нанятого слесаря» Варлам Шаламов, там же стр. 45, - пишет Шаламов.

Каждый месяц Френкель получал эшелоны с новыми арестантами, и его лагерь рос как на дрожжах. Второе отделение Бамлага (именно туда попадает Чистяков) представляло собой огромный рабочий муравейник. В него входило и строительство вторых железнодорожных путей, паровозоремонтных депо, вокзалов и других гражданских сооружений. Там были механические мастерские и подсобные сельские хозяйства, своя агитбригада и лагерная печать, производственные фаланги с сотнями заключенных - «путеармейцев», изоляторы для провинившихся и фаланги для штрафников и отказчиков.

Советская стройка

Заключенные Бамлага строили железную дорогу в невероятно трудных географических и климатических условиях. Они прокладывали рельсы через неосвоенные территории Дальнего Востока - горы, реки, болота, преодолевая скалы, вечную мерзлоту, высокую влажность грунта. В таких условиях строительные работы можно было вести не более 100 дней в году, но заключенные работали круглый год и в любую погоду по 16-18 часов в сутки. У многих появилась «куриная слепота»; свирепствовала малярия, простуда, ревматизм, желудочные заболевания.

Благодаря каторжному труду десятков тысяч людей, к концу 1937 года главные участки работ Бамлага на вторых путях трассы (Карымская - Хабаровск) были закончены. Теперь заключенным предстояло приступить к строительству собственно БАМ а - дороги от Тайшета через северный Байкал до Советской Гавани - протяженностью 4 643 км. После начала Отечественной войны в 1941–ом году огромное строительство было остановлено; у ГУЛАГ а уже не хватало ни людей, ни мощностей.

Фактически прокладка нового участка Байкало-Амурской железной дороги была продолжена в 70-е годы, и тогда на стройку, объявленную комсомольской ударной, отправили тысячи молодежных бригад. Строительство шло 12 лет и закончилось незадолго до начала перестройки. Сегодня этот участок железной дороги переименован, и названия БАМ больше не существует.

Винтики системы

Наши представления о лагерном мире складываются, прежде всего, под влиянием тех воспоминаний, которые оставили бывшие заключенные, жертвы репрессий. О том, как функционировала гулаговская система, о ее механизме и структурах, можно теперь узнать благодаря архивам, где сохранились тысячи документов. Сегодня многое известно и об организаторах и начальниках ГУЛАГ а.

Но образ «человека с ружьем» по эту сторону колючей проволоки нам знаком очень плохо, и мы едва ли представляем себе так называемых «винтиков» огромной репрессивной машины. Бывшие узники, как можно судить по многочисленным воспоминаниям, чаще запоминали своих следователей, тех, кто допрашивал их в тюрьме после ареста, составлял протоколы и обвинительные заключения. К тому же от следователя зависела дальнейшая судьба и лагерный срок арестованных, и они часто склонны были видеть в нем, в конкретном человеке, а не в государственной репрессивной машине, персонализированное насилие, проявление по отношению к ним несправедливости и жестокости.

Но тех, кто охранял их в лагерях, люди, попадавшие в ГУЛАГ на многие годы, как правило, не запоминали. Охранники часто сменялись, были все словно на одно лицо, и в памяти заключенного оставался лишь тот, кто неожиданно проявлял какие-то человеческие чувства или наоборот особую жестокость.

Отношение заключенных к тем, кто их охранял в лагерях, описывает Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ »:

«В том наша ограниченность: когда сидишь в тюрьме или лагере - характер тюремщиков интересует тебя лишь для того, как избежать их угроз и использовать их слабости. В остальном совсем тебе не хочется ими интересоваться, они твоего внимания недостойны… А теперь с опозданием спохватываешься, что всматривался в них мало… может ли пойти в тюремно-лагерный надзор человек, способный хоть к какой-нибудь полезной деятельности? - зададим вопрос: вообще может ли лагерник быть хорошим человеком? Какую систему морального отбора устраивает им жизнь?… Всякий человек, у кого хоть отблеск был духовного воспитания, у кого есть хоть какая-то совестливая оглядка, различение злого и доброго - будет инстинктивно, всеми мерами отбиваться, чтобы только не попасть в этот мрачный легион. Но, допустим, отбиться не удалось. Наступает второй отбор: во время обучения и первой службы само начальство приглядывается и отчисляет всех тех, кто проявит вместо воли и твёрдости (жестокости и бессердечия) - расхлябанность (доброту). И потом многолетний третий отбор: все, кто не представляли себе, куда и на что идут, теперь разобрались и ужаснулись. Быть постоянно орудием насилия, постоянным участником зла! - ведь это не каждому даётся и не сразу. Ведь топчешь чужие судьбы, а внутри что-то натягивается, лопается - и дальше уже так жить нельзя! И с большим опозданием, но люди всё равно начинают вырываться, сказываются больными, достают справки, уходят на меньшую зарплату, снимают погоны - но только бы уйти, уйти, уйти! А остальные, значит, втянулись? А остальные, значит, привыкли, и уже их судьба кажется им нормальной. И уж конечно полезной. И даже почётной. А кому-то и втягиваться было не надо: они с самого начала такие» Александр Солженицын. Арихипелаг ГУЛАГ , т.2 , Москва 1988, стр.494

Эти слова Солженицына о тех, кому не удалось «отбиться», кто чувствует, что так дальше «жить нельзя», и хочет только «уйти, уйти, уйти», вполне можно отнести к Ивану Чистякову. И дневник, который он оставил, дает нам уникальную возможность понять, что думал и чувствовал человек, оказавшийся в его роли.

«Вызвали и поезжай…»

Не по своей воле Чистяков попал на край света, чтобы командовать взводом стрелков ВОХР , которые должны были конвоировать заключенных на работу, охранять лагеря по периметру, сопровождать эшелоны и ловить беглецов.
С этого момента каждый день, проведенный им на Баме, проникнут одним желанием: выбраться из кошмара, в который он попал. И он не устает его описывать: очень тяжелый климат, отвратительное жилье, где ночью от холода волосы прилипают ко лбу, отсутствие бани, нормальной еды, постоянно мучающая его простуда, боли в желудке:

«Я не имею желания служить в армии, да тем более в БАМ е. Но что делать? Было бы, хотя тепло в помещении, где можно отдохнуть. И этого нет. Один бок греет буржуйка, а другой мерзнет. Развивается какая-то беспечность, ладно, как-нибудь. А каждый прожитый день кусок жизни, который можно бы прожить, а не прозябать».

Чистяков командует взводом охраны, он самое низшее в этой системе командное звено, и тяжесть своего положения он ощущает с двух сторон: с одной стороны, грубые, безграмотные, пьяные стрелки, многие из которых тоже заключенные (осужденные на небольшие сроки) или бывшие заключенные.

«Здесь не с кем молвить слово, с з/к нельзя, со стрелками тоже, сживешься и уже не командир. Мы простая кобылка, по окончании строительства незаметно сойдем с арены. Вся или большая тяжесть строительства лежит на нас, стрелках команд и комвзводах..».

С другой стороны, на него давит его чекистское начальство, переведенное на БАМ с и прошедшее там школу власти «Соловецкой, а не Советской», (поговорка, которая родилась в Соловецком лагере и на долгие годы его пережила); школу, методы которой теперь распространились на всю гулаговскую систему. О том, какова эта власть, какими жестокими методами действует она по отношению к заключенным (и с этим должен был столкнуться на БАМ е Чистяков), пишет Варлам Шаламов, анализируя собственный лагерный опыт начала 30-х годов:

«Ведь кто-то застрелил тех трех беглецов, чьи трупы – дело было зимой, – замороженные, стояли около вахты целых три дня, чтобы лагерники убедились в тщетности побега. Ведь кто-то дал распоряжение выставить эти замерзшие трупы для поучения? Ведь арестантов ставили – на том же самом Севере, который я объехал весь, – ставили «на комарей», на пенек голыми за отказ от работы, за невыполнение нормы выработки» В. Шаламов, там же, стр.43

На фоне таких свидетельств становится очевидно, что та роль, которую Чистяков должен играть здесь в Бамлаге не может не вызывать у глубокого отвращения, и в своем дневнике он пишет об этом совершенно откровенно.

«Нам ночь приносит беспокойство, побеги убийства. Осенняя ночь выручай, будь узнику ты хоть защитой родная. Так и сегодня убежали двое. Допрос, погоня, докладные, штаб, 3-я часть, и вместо отдыха ночь приносит волнение и кошмар».

Он - не чекист, он здесь человек чужой, подневольный, поэтому все-таки время от времени в нем просыпается рефлексия, и он вспоминает о том, «скольким… увеличил срок. Как ни стараешься быть спокойным, но иногда прорвет. Кому ни будь и дашь арест».

Его поражают чудовищные условия, в которых содержатся заключенные, занятые тяжким трудом на строительстве железной дороги.

«Пошли по баракам…. Голые нары, везде щели, снег на спящих, дров нет…
Скопище шевелящихся людей. Разумных, мыслящих, специалистов. Лохмотья грязь от грунта…. Ночь не спят, день на работе зачастую в худых ботинках, в лаптях без рукавиц на холодной пище в карьере. Вечером в бараке снова холод, снова ночью бред. Поневоле вспомнишь дом и тепло. Поневоле все и всё будут виноваты… Лагерная администрация не заботится о з/к Результат отказы… и з/к правы - ведь они просят минимум, минимум который мы должны дать, обязаны. На это отпущены средства. Но наше авось, разгильдяйство, наше нежелание, или черт знает что еще, работать…».

В записях, сделанных им вскоре после приезда на БАМ , еще сильны ноты сочувствия к тем, кого он вынужден охранять. Он понимает, почему люди отказываются выходить на работу и при любой возможности стараются бежать.

«Прислали малолеток: вшивые, грязные, раздетые. Нет бани, нет, потому что нельзя перерасходовать 60 руб. Что выйдет по 1 к. на человека. Говорят о борьбе с побегами. Ищут причины, применяют оружие, не видя этих причин в самих себе. Что тут косность, бюрократизм или вредительство. Люди босы, раздеты, а на складе имеется все. Не дают и таким, которые хотят и будут работать, ссылаясь на то, что промотают. Так не проматывают и не работают, а бегут».

Методы, которыми ведется эта стройка, сочетание хаоса с равнодушием и безжалостностью к людям, которые лишены самого необходимого, все это вызывает у Чистякова неприятие. Уникальность дневника в том, автор описывает происходящее день за днем – изнутри самой системы принудительного труда.
На каждом шагу он сталкивается с бессмысленностью и неэффективностью таким образом организованной работы. Например, начальство не обеспечивает заключенных дровами, а в условиях 50 градусного мороза людям нужно хоть как-то обогреваться, значит, - и это признает Чистяков, - они вынуждены воровать и сжигать драгоценные шпалы, предназначенные для строительства.

«Жгут шпалы, возят возами. Здесь немного, там немного, а в общем уничтожают тысячи, уничтожают столько что страшно подумать. Начальство или не хочет или не может додуматься, что дрова нужны и что шпалы обойдутся и обходятся дороже. Наверно всем, как и мне, служить в БАМ е не хочется. Поэтому не обращают внимания ни на что. Крупные чины члены партии, старые чекисты делают и работают на авось, махнув на все рукой… Вся дисциплина держится на РевтрибуналеЧистяков часто употребляет старый термин «ревтрибунал», - то есть революционный трибунал, созданный в 1917 году и просуществовавший до 1922 года, вместо военного трибунала, суду которого он подлежал, как военнослужащий, на страхе».

Свое недовольство и раздражение против чекистского начальства, которое пребывает в постоянной истерике, «выгоняет из кабинета, рычит», потому что сверху от него требуют любой ценой выполнения фантастического по срокам плана сдачи строительства, Чистяков высказывает едва ли не на каждой странице дневника. Так же как неверие в их «подгоняльные» методы работы. Но высказывать критику вслух просто опасно:

«Попробуй скажи истинное положение вещей, всыпят, закашляешься…»

Судя по тому, что Чистяков описывает в дневнике, он ведет себя, в сущности, также, как заключенные, то есть, старается всячески уклониться от выполнения бессмысленных приказов. Он осознает то, чего не понимает лагерное начальство, которое

«считает, что подчиненный, которому отдано распоряжение, готов и обязан выполнить это распоряжение срочно и со всей душой. На самом деле рабы не все. Целый ряд работяг из зэка любое распоряжение начальника встречает с тем, чтобы напрячь все духовные силы и его не исполнять… Это естественное действие раба. Но лагерное начальство, московское и ниже, почему-то думает, что каждый их приказ будет выполняться. Каждое распоряжение высшего начальства - это оскорбление достоинства заключенного вне зависимости, полезно или вредно само распоряжение. Мозг заключенного притуплен всевозможными приказами, а воля оскорблена» Варлам Шаламов, там же стр. 25.

И все-таки трагизм ситуации, в которую попадает Чистяков, заключается в том, что хочет он этого или нет, но порой он с ужасом осознает, что «врастает в БАМ ». А это значит, что постепенно слабеет, почти исчезает сочувствие, которое он вначале испытывал к заключенным. Драки и убийства среди уголовников, постоянные побеги, за которые ему приходится отвечать, все это приводит к тому, что, человеческие чувства в нем притупляются. Тем более, что здесь, в Бамлаге, среди заключенных мало людей интеллигентных, их час еще не настал, 37-ой год массового террора еще впереди Конечно, такие люди в Бамлаге были, например, до 1934 –года там находился, осужденный на 10 лет знаменитый ученый и философ Павел Флоренский, но в дневнике Чистякова никто из заключенных, осужденных по политической статье, не упоминается. Основной контингент - это уголовники, это сидящие по бытовым статьям, раскулаченные, пойманные беспризорники – малолетки. Эти люди особенно легко решаются на побег, да и обстановка этому благоприятствует: постоянное перемещение бригад-фаланг по мере продвижения строительства железнодорожных путей, отсутствие стационарной лагерной инфрастуктуры. Чистяков пишет о том, что ему ежедневно приходится преодолевать пешком или на лошади многие километры. В таких условиях предупреждать побеги становится почти невозможным.

Женщины – заключенные (это в основном представительницы уголовного мира или проститутки) вызывают у него чувства хоть и смешанные еще порой с жалостью, но, прежде всего, ужаса и брезгливости:

«На фаланге драка, дерутся бабы. Бьют бывшую… и убивают. Мы бессильны помочь, нам на фаланге применять оружие запрещено. Мы не имеем права ходить с оружием. Все они 35Статья 35 УК предусматривала наказание до 5 лет за нарушение паспортного режима и для тех кого числили под категорией СВЭ (социально вредный элемент). Бродяги, проститутки и прочий мелкий уголовный элемент, но все же жалко человека. Эх, дорвемся, попадут, где мы правы, раскаются. Накипевшее прорвется. Черт знает что, а не третья часть3 отдел – оперативно-чекистский – отвечал за всю агентурно-оперативную работу среди заключенных и следил за лагерным персоналом, нас жгут, дают срока, правильно или не правильно применено оружие, а з/к за убийство ничего. Ну уж ладно пускай з/к сами себя бьют нам не пачкаться в ихней крови».

Шум трамвая

Доносятся ли на Дальний Восток в Бамлаг отголоски той жизни, которой живет страна в 1935-36 году? Чистяков несколько раз упоминает в дневнике имена советских партийных деятелей (Ворошилова, Кагановича), актуальные политические события. Но, главным образом, в связи с тем, что он обязан проводить среди своих стрелков политинформацию по материалам газет. Он читает им речь Михаила Калинина о проекте новой советской конституции, рассказывает о строительстве московского метро, о международном положении (упоминая Гитлера). Однако, сам он по-видимому над смыслом этих событий не слишком задумывается, хотя бы над тем, как фальшиво в условиях Бамлага, которые он сам описывает, звучит само это слово «конституция». Когда Чистяков в издевательском тоне пишет о проходящем в столовой митинге в поддержку начинающегося процесса над троцкистско-зиновьевским блоком, то насмешку у него вызывает не сам показательный процесс над политической оппозицией, а безграмотные и глупые выступления чекистов, не умеющих воодушевить, направить мысли слушателя.

«Я и вся ВОХ ра - участники великой стройки. Отдаем свою жизнь на построение социалистического общества, а чем все это отметится, да ничем. Могут отметить Ревтрибом..».

Чистяков - довольно типичный маленький человек ранней советской эпохи, он всего лишь хочет быть лояльным гражданином. И мечты у него скромные, ему просто хочется жить нормальными человеческими радостями:

«Я хочу заниматься спортом, радио, хочу работать по специальности, учится, следить и проверять на практике технологию металлов, вращаться в культурном обществе, хочу театра и кино, лекций и музеев, выставок, хочу рисовать. Ездить на мотоцикле, а может быть продать мотоцикл и купить аэроплан резиновый, летать…»

Но ничего этого у него больше никогда не будет. Он чувствует, что даже той скромной жизни москвича 30-х годов, которую он прежде вел, пришел конец. Москва первой половины 30-х - на самом деле серый город, с коммунальными квартирами, переполненными трамваями, с очередями и продовольственными карточками и плохо одетыми людьми, - кажется Чистякову теперь самым прекрасным местом на земле.

«Представилась Каретно-Садовая, шум трамвая, улицы, пешеходы, оттепель и дворники скребками чистят тротуар. Представляется до боли в висках. В жизни осталось пробыть меньшую половину. Но эта половина скомкана БАМ ом. И никому до моей жизни нет дела. Чем обрести право распоряжаться своим временем и жизнью….Даже паршивый забор Московской окраины кажется дорогим и близким».

С точки зрения сегодняшнего дня, это чувство тоски и обреченности кажется странным - ведь призвали Чистякова, вероятно, всего на год, вот-вот все закончится, и он вернется домой. Но он-то хорошо понимает, где он живет, понимает, что бессилен перед властью, которая может сделать с ним все что угодно. А самое главное, он чувствует, как тонка грань, которая отделяет его от тех, кого он вынужден охранять. Один из наиболее часто повторяющихся мотивов в дневнике - ожидание собственного ареста. Трибунал, которым грозит ему начальство, может за не предотвращенные побеги, да и за все остальное, что легко подводится под статью «халатность», и в самом деле осудить его и оставить в ГУЛАГ е на многие годы. В атмосфере доносов, взаимной слежки, царящей среди чекистов в Бамлаге, Чистякова ставит под удар практически все. Он «классово чуждый», он вычищен из партии, критикует начальство, пренебрежительно относится к приказам и т.д.. И то, что он отгораживается от остальных, не пьянствует вместе со всеми, что-то постоянно пишет, рисует, - вызывает настороженное и подозрительное отношение к нему чекистов.

И Чистяков постепенно смиряется с мыслью о будущем аресте, он даже уговаривает себя, что, может быть, срок дадут ему небольшой, и тогда, отсидев свое, он хоть таким образом сможет вернуться к прежней жизни

«Придется все же получить срок и уехать. Ведь не один же я буду с судимостью в СССР . Живут же люди и будут жить. Так перевоспитал меня БАМ . Так исправил мои мысли. Сделал преступника. Я сейчас уже преступник теоретически. Потихоньку сижу себе среди путеармейцев. Готовлю себя и свыкаюсь с будущим… А может быть шлепнусь?»

« Схожу с ума…»

Возможно, тоска и отчаяние, которые в течение этого года на Баме все больше ощущает Иван Чистяков, многократно усиливаются тем, что любая другая жизнь представляется ему теперь миражем, и весь мир уже кажется сплошным Бамлагом.

Постепенно чувство одиночества и обреченности, страха, так сильно овладевает автором дневника, что возможная смерть становится уже почти реальностью. У него все чаще возникают мысли о самоубийстве. Самоубийство, после страшных катаклизмов революции и гражданской войны, ставшее чуть ли не модой тех лет, этот выбор порою кажется многим современникам Чистякова едва ли не самым простым. И Чистяков, сообщая о чьем-то самоубийстве в лагере, пишет об этом, как о возможном выходе и для себя.

«Застрелился стрелок з/кимеется в виду стрелок - заключенный или бывший заключенный. В приказе по этому поводу сказано, что он застрелился от страха перед новым лагерным сроком, в приказе - боязнь получить новый срок, а истинное положение наверное другое. Приказ нужен для моральной обработки. Что напишут, если я шлепнусь. Схожу с ума. Жизнь так дорога и так бесценно бесполезно дешево пропадает.»

«Вынул наган, подставил к горлу. Так просто можно нажать, крючок и. А дальше я не буду чувствовать ничего. Как просто можно все это сделать. Так просто как будто шутя. И ничего страшного ничего сверхъестественного нет. Как будто съел ложку супу. Не знаю, что меня удержало нажать. Все так реально, все естественно. И не дрожит рука».

Когда Чистяков пишет о самоубийстве, он намеренно снижает пафос и трагизм этого решения - недаром он несколько раз использует для этого жаргонное слово, ставшее употребительным в гражданскую войну - «шлепнуться».

И все же, хотя местами дневник его кажется почти дневником самоубийцы, он не кончает собой. В этом мире, который для Чистякова сузился до пространства лагеря, у него все же есть точки опоры, которые его удерживают. Это - природа Дальнего Востока, тайга, сопки, которые он описывает; пейзажи, которые он рисует - это то, что противостоит для него ужасу бамлаговской жизни.

Но главное, что удерживает его, что дает ему силы и возможность выжить на БАМ е,- это дневник. Вести его опасно: в нем нарисована такая страшная картина, он полон такого отчаяния, и такими описаниями происходящего в Бамлаге, что едва ли не каждая строчка может служить доказательством антисоветских настроений Чистякова и стать поводом для посадки. Иногда он прямо говорит об этом:

«Что если прочитает 3-я часть или политчасть эти строки? Они поймут со своей точки зрениия».

Но не делать своих записей он не может: «в дневнике моя жизнь».
Иван Чистяков - маленький человек, и он много раз это говорит, но осознание этого приводит его к тому что на страницах дневника он (пусть только этих на страницах) начинает не только роптать, но и бунтовать против заглатывающей его системы. Он приходит почти к кафкианскому пониманию своего бессилия перед бесчеловечной государственной машиной, стирающей грань между свободой и несвободой. И даже до трагического сарказма, когда пишет об исторической необходимости лагерей:

«Путь крушений тоски и гнева. Путь еще большего ничтожества и унижения человека. Но иногда вступает в силу холодный анализ и многое за недостатком горючего потухает. В истории всегда были тюрьмы и почему же, ха ха ха, не должен в них сидеть я, а только другие. Эта лагерная жизнь необходима для некоторых исторических условий, ну значит и для меня…»

Конечно, это только дневник, но Чистяков - бамовский охранник, который, пусть и, не желая этого, но все же стал винтиком огромной репрессивной машины, — в дневнике отстаивает свое право хотя бы на эти записи.

В 1935 году, когда Чистякова отправляют на БАМ , Сталин произносит знаменитую фразу: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей». И в своем дневнике этот маленький человек, как ни поразительно, сам того не осознавая, прямо возражает всесильному вождю. Пусть только шепотом, пусть тайно, Чистяков произносит такую страшную и такую важную для России фразу:

«В системе государства человек ничтожество как человек».

Судьба человека

Дальнейшая судьба автора дневника, по-видимому, разворачивалась так, как он ее предсказывал. В 37-ом году Чистякова арестовывают, но, вероятно он был осужден не на очень большой срок, иначе в 41-ом он не смог бы попасть на фронт и погибнуть - в 300 километрах от своей любимой Москвы, которую ему вряд ли довелось еще раз увидеть.

Мы не знаем, где был Иван Чистяков в 39-ом, году, когда по уже построенной руками заключенных, которых он в 35-36-ом охранял, железной дороге шли длинные эшелоны с новыми потоками на БАМ . Среди них был и один из лучших поэтов 20 века Николай Заболоцкий. Спустя годы он описал БАМ :

«Два с лишним месяца тянулся наш скорбный поезд по Сибирской магистрали. Два маленьких заледенелых оконца под потолком лишь на короткое время дня робко освещали нашу теплушку. В остальное время горел огарок свечи в фонаре, а когда не давали свечи, весь вагон погружался в непроглядный мрак. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали в этой первобытной тьме, внимая стуку колес и предаваясь безутешным думам о своей участи. По утрам лишь краем глаза видели мы в окно беспредельные просторы сибирских полей, бесконечную занесенную снегом тайгу, тени сел и городов, осененные столбами вертикального дыма, фантастические отвесные скалы байкальского побережья… Нас везли все дальше и дальше, на Дальний Восток, на край света…В первых числах февраля прибыли мы в Хабаровск. Долго стояли здесь. Потом вдруг потянулись обратно, доехали до Волочаевки и повернули с магистрали к северу по новой железнодорожной ветке. По обе стороны дороги замелькали колонны лагерей с их караульными вышками и поселки из новеньких пряничных домиков, построенных по одному образцу. Царство БАМА встречало нас, своих новых поселенцев. Поезд остановился, загрохотали засовы, и мы вышли из своих убежищ в этот новый мир, залитый солнцем, закованный в пятидесятиградусный холод, окруженный видениями тонких, уходящих в самое небо дальневосточных берез» Из книги «Странная» поэзия и «странная» проза. Филологический сборник, посвященный 100-летию со дня рождения Н.А. Заболоцкого (научн. ред. Е.А. Яблоков, Москва, И.Е. Лощилов, Новосибирск). – «Пятая страна», М., 2003, с. 13.

Чудо, что дневник Чистякова, записи в котором оборвались, вероятно, с его арестом, каким-то образом сохранился, не попал в руки сотрудников НКВД , не был выброшен и уничтожен, что его удалось послать в Москву. Благодаря этому до нас дошел еще один голос одинокого человека, жившего в страшную эпоху.

СПРАГОВСКИЙ Анатолий Иванович (1925 – 1993) – сотрудник следственного отдела (следователь) Управления КГБ СССР по Томской области.

Из воспоминаний сотрудника следственного отдела Томского областного управления КГБ в 1955-1960 гг. Анатолия Ивановича СПРАГОВСКОГО (автора воспоминаний "Записки следователя КГБ")

Сотрудники следственного Управления КГБ СССР по Томской области, принимавшие участие в фильтрационно-проверочной работе томских архивно-следственных дел* (Томского ГО УНКВД по НСО ЗСК СССР 1937-1938 годов) в 1950х годах: БАБИКОВА, ГУЗНЯЕВ, ГОЛОСКОВ, ГРЕХОВ, ГОВОРУХИН, ЕЛСУКОВ, ЕЛУФЕРЬЕВ, КОМАРОВ, ЛИНОВ, ЛЕЩЕВ, ЛЕЖЕНКО, МАКАРОВ, ПОДОПЛЕЕВ, ПЕЧЕНКИН, РУБЦОВ, СПРАГОВСКИЙ Анатолий Иванович (в период 1955-1956 гг. – лидер по колличеству рассмотренных дел = 72 и отработанных лиц = 438) , СКРЯБИН (работал над делом КАРАГОДИНА Степана Ивановича) , СЕРГЕЕВ и ЧЕЛНОКОВ (в период 1955-1956 гг. – лидер по колличеству рассмотренных дел = 51 и отработанных лиц = 348) .

А также помощник Военного Прокурора СибВО и работники спецотдела Облпрокуратуры Томской области СССР.

* {Приказ №220с ("Приказом Генерального Прокурора Союза ССР № 220с и совместным разъяснением Прокуратуры Союза ССР и Комитета госбезопасности при СМ СССР № 223с/140с от 31 декабря1954 года органам Комитета госбезопасности установлен месячный срок для проверки жалоб и дел.")}

"<...> В этом направлении наиболее полно и всесторонне было проверено архивно-следственное дело по обвинению БЕР и других, из материалов проверки которого ясно представилась картина простого, но в то же время изощренного метода заполучения «самопризнания» от аресто-ванных путем обмана.

Текст №1

Анатолий СПРАГОВСКИЙ

ЛЮДИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ

В последнее время в периодической печати стали освещаться события Сталинских репрессий и многие историки обращаются к живым свидетелям с тем, чтобы восстановить правду, каковой она была в действительности.

Я отношу себя к таковым свидетелям, знающим о репрессиях 30-х годов по тем документальным материалам, с которыми мне довелось работать с 1955 по 1960 годы, т.е. время реабилитации советских граждан, объявленной решениями XX съезда КПСС.

В то время я был старшим следователем следственного отдела Управления КГБ по Томской области.

На мою долю выпало пересмотреть и составить заключения о реабилитации на десятки тысяч необоснованно расстрелянных советских гражданах в 1937-38 гг. Передо мной раскрылась картина вопиющего беззакония, искусство фальсификации дел бывшими работниками НКВД Запсибкрая, Томского Горотдела и Нарымского Окружкома НКВД.

Как известно, до 1946 г. Томская область входила в состав Запсибкрая, а затем Новосибирской области.

Проведение массовых репрессий в 37-38 годах осуществлялось под руководством УНКВД по Запсибкраю.

До 1940 года это один из активнейших сотрудников органов НКВД, осуществивший изоляцию многих тысяч томичей, за что был награжден орденом Ленина. А в 1940 году сам он был обвинен в грубых нарушениях соц.законности и расстрелян.

В деле ОВЧИННИКОВА имелась стенограмма совещания , проведенного начальником УКНВД Запсибкрая МИРОНОВЫМ со всеми начальниками Райгоротделов НКВД края по организации проведения операции на местах .

В памяти у меня сохранились лишь отдельные моменты из этого документа . Прошло ведь более 30 лет, как мне довелось знакомиться с ним в связи с пересмотром ряда дел.

Главные из них – тезис Сталина о том, что по мере продвижения вперед к победе социализма усиливается сопротивление остатков эксплуататорских классов. Отсюда следовала установка на изоляцию всех бывших кулаков, белогвардейцев, переселенцев, колчаковцев, немцев, поляков, латышей, т.е. всех тех, кого считали бывшими людьми.

В какой обстановке, или как это было принято говорить - атмосфере - приходилось нам работать?

Теперь о некоторых конкретных делах того периода, сохранившихся в моей памяти.

Из Военной Прокуратуры СибВО поступило дело по обвинению Пушнина Ивана , Татыржи и др. всего 32 али 34 человека в принадлежности к контрреволюционной организации «Партия героев Польши».

Все обвиняемые, а это относилось к периоду 1932-33 гг., Судебной коллегией Военного трибунала были осуждены к ВМН, а в отношении Пушнина Ивана по представлению органов НКВД было принято Президиумом Верховного Совета СССР постановление о помиловании. Высшая мера была заменена 10 годами лишения свободы.

Однако в суде все обвиняемые не признали себя виновными в предъявленном им обвинении и ссылались на ПУШНИНА , как на представителя 2-го Генштаба, а была ли названная организация, они не знают. А ПУШНИН , как они убедились на фотокарточке, умер.

Перед судом стал вопрос, как поступить с рассматриваемым делом? Выход был найден. ФЕДОРОВ провел ряд «оперативно-розыскных действий», доказал умышленный побег ПУШНИНА и фото в гробу, якобы с целью уйти от «возмездия». ПУШНИНУ опять была обещана свобода при условии, что он в суде изобличит всех обвиняемых в причастности к «Партии Народных Героев».

Военная коллегия приговорила всех обвиняемых по делу к высшей мере наказания – расстрелу. Как уже указывалось выше, ПУШНИН избежал расстрела. Долгое время он после суда оставался на свободе, а в 1937-38 гг. активно использовался как провокатор работниками Томского ГО НКВД в камерах заключенных.

Ему была устроена сытная жизнь, на правах следователя ПУШНИН сам фальсифицировал дела на арестованных в 37-38 гг.

Когда же кончился произвол, вышло постановление о нарушении соц. законности и ПУШНИНА отправили по этапу и лагерь для отбытия наказания, чего он никак не ожидал.

С учетом той провокаторской деятельности, что описана выше в момент пересмотра дела было принято решение прокурором и Военной коллегией - приговор в отношении ПУШНИНА оставить в силе.

Для иллюстрации практики фальсификации дел того периода можно остановиться на групповом, свыше 200 человек, деле в Зырянском районе.

В с.Окунеево, ближе к Таежке, на поселений проживал бывший адвокат Попов с женой. Его-то и сделали руководителем «повстанческой организации». Аресту Попова предшествовала массовая операция по изъятию у населения, проживавшего на территории Зырянского района, огнестрельного холодного оружия. В условиях строжайшей конспирации работники НКВД закопали изъятое оружие недалеко от дома Попова в лесу. Затем по разработанной схеме была проведена операция по аресту «чуждого элемента» в районе.

В ночное время группа работников НКВД произвела арест Попова; учинила тщательный обыск, при котором служебная собака вывела на склад захоронения оружия, т.е. того, что было закопано в лесу недалеко от дома Попова самими работниками НКВД. Одновременно с этим начались массовые аресты в районе. Арестовали всех, у кого были изъяты ружья, дробовики, ножи и т.д. Если читать материалы этого объемного дела, то можно представить, что в Зырянском районе действовала глубоко законспирированная повстанческая организация, во главе которой стоял Попов.

В процессе проверки все факты предъявленного обвинения были опровергнуты, а проходившие по делу люди, свыше двухсот человек, посмертно реабилитированы.

А как проходила изоляция партийного и советского аппарата в 1937-38 гг. По этой категории дел тоже сплошная фальсификация.

Секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), член ЦК ВКП(б), кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) ЭЙХЕ Роберт Индрикович .

Когда-то секретарем ЗапСибкрайкома BКПБ был ЭЙХЕ . К 1937 году он стал Наркомом Земледелия. В Москве ЭЙХЕ в числе других был арестован как «враг народа» и обвинен в причастности, кажется, правотроцкистскому центру. По ЗапСибкраю покатилась волна арестов всех секретарей Горкомов, Райкомов, Обкомов, а также представителей исполкомов, работавших в период пребывания ЭЙХЕ секретарем Крайкома ВКПб. Единицы из этой категории были осуждены на 10 лет, как МАЛЫШЕВ – секретарь Томского Горкома, остальные к высшей мере – расстрелу. В ходе пересмотра была установлена несостоятельность обвинения этих людей, и дела были прекращены за отсутствием в их действиях состава преступления.

Партийно-советский аппарат, подвергшийся репрессии в 1937-38 гг. по ЗапСибкраю, был полностью реабилитирован.

Подобная же волна арестов прокатилась и по высшим учебным заведениям г.Томска.

Необоснованно были арестованы и расстреляны выдающиеся ученые Томских ВУЗов и техникумов. В результате провокаторской деятельности секретаря парткома Томского электромеханического института инженеров транспорта и связи ФЕДОСЕЕВА Луки Григорьевича аресту подверглись многие ученые этого института.

Вскоре прошла реорганизация в органах МГБ и МВД, состоялось совещание оперативного состава вновь созданного управления КГБ, на котором начальник управления Н. С.Великанов доложил о новых задачах и о контроле партийных органов за деятельностью КГБ. Статья 58 УК продолжала поглощать тех, кто был не согласен с линией партии или враждебно отзывался о ее руководителях.

ШПИОН ИЗ БЕЛОЙ БОРОДЫ

Вначале 50-х развернулось строительство гиганта атомной энергетики в Томске. Это в 30 км. от города. Стройка называлась, вернее зашифровывалась, под почтовый ящик No 5. Затем, с пуском основных объектов, предприятие значилось под названием п/я 153, а в последнее время - «Сибирский химический комбинат». В народе и сейчас называют «пятый почтовый». Это событие внесло определенные изменения в деятельность органов КГБ. Нужно было обеспечить режим секретности, допуск трудящихся на работу, охранные мероприятия и прочее. Зарубежные радиоголоса вещали о строительстве в районе Белой Бороды (пос. Белобородово) секретных объектов по созданию атомного оружия. Источник информации не был известен. Оперативный отдел управления КГБ предпринял серию розыскных мероприятий по выявлению агента иностранной разведки. Потенциальным шпионом считался каждый гражданин, побывавший за рубежом. На его разработку и направлялись усилия КГБ.

Одним из таких предполагаемых шпионов оказался Константин Анатольевич Каргин, работавший начальником управления капитального строительства предприятия п/я 5. До прибытия в Томск он был в США. В процессе разработки версии Каргина были собраны материалы, свидетельствующие о том, что на площадке «Предзаводская» скопилось стоимостью в несколько миллионов неустановленного промышленного оборудования. Оно годами простаивало под открытым небом, подвергалось коррозии и в отдельных случаях разукомплектовывалось. Именно Каргин был тем должностным лицом, которое обязано было обеспечить сохранность этого оборудования и его монтаж. Начальник УКГБ С. Прищепа , начальник отдела Яковлев - полковник, обслуживающий п/я 5, и начальник отделения Михаил Леонтьевич Портный, ставший затем начальником отдела, приняли решение об аресте Каргина и привлечении его к уголовной ответственности за вредительство по ст. 69 УК РСФСР. Прямых доказательств о его шпионаже добыто не было. Указанная выше тройка где-то в 57-58-м году пригласила меня в кабинет Прищепы и поставила задачу разоблачить Каргина как шпиона американской разведки, якобы проводившего вредительскую деятельность на предприятии. Портный передал мне имевшиеся у него материалы, и я затем вынес постановление о принятии дела к своему производству и возбуждении уголовного дела. По указанию Прищепы я подготовил спецсообщение на имя Председателя КГБ СССР, в котором авансом сообщалось, что в УКГБ по Томской области разоблачен шпион американской разведки Каргин. Так было принято в те годы, и этим подчеркивалась роль руководства управления в достигнутых успехах, а Прищепе это нужно было особенно для получения звания генерала. Но операция по поимке шпиона провалилась. На посту прокурора почтового ящика оказался честный и принципиальный старший советник юстиции Павел Иванович Осыпкин. Я передал ему все имевшиеся у меня материалы на Каргина для изучения и получения санкции на арест. Прокурор санкции на арест Каргина по признакам ст. 69 УК РСФСР не дал. Прямо так и заявил, что нас тупили не те времена. При этом Павел Иванович разъяснил, что ответственность за порчу установленного оборудования по Указу должны нести директор и главный инженер предприятия. Что касается вредительства и причастности Каргина к иностранной разведке - «это лишь ваши предположения, не имеющие конкретных доказательств. Сам факт пребывания за границей не может служить основанием для обвинения в шпионаже». Я, конечно, вполне был согласен с мнением прокурора. Однако Прищепу , Яковлева и Портного это не устраивало. Были предприняты попытки обойти Осыпкина и получить санкцию Москвы. Однако из объяснений руководства комбината и строителей вытекало, что установить промышленное оборудование было нельзя, поскольку строители отставали со сдачей в эксплуатацию строящихся объектов. Словом, отмечались те же пороки, что и в настоящее время. Виновным, в конечном счете, оказался зам. министра среднего машиностроения Завенягин.

После очередного спецсообщения в Москву о ходе расследования этого дела мне было предложено направить его в адрес первого спецотдела КГБ СССР. И, как оказалось, с концом. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Каргин, будь это несколько раньше, мог бы, как и многие стать жертвой произвола КГБ. Спасла принципиальная позиция прокурора Осыпкина. Вы спросите, а что же ты как следователь предпринял для соблюдения законности? Да, я предпринял все возможное, чтобы установить истину. Поднял массу документов из переписки по ходу строительства объектов, о сроках поставки оборудования, провел ряд других следственных действий, которые давали основание освободить Каргина от ответственности, чем вызвал очередной гнев против себя со стороны руководства. Каргина сейчас уже нет в живых.

НЕВИННЫЕ ЖЕРТВЫ

В 1953-56 ГОДАХ внимание Комитета обратилось на сектантов- иеговистов из числа спецпереселенцев из Молдавии, проживающих в Асиновском, Пышкино-Троицком (ныне Первомайском), Зырянском и Туганском районах Томской области. Оперативный отдел Управления КГБ вел разработки по этой категории людей.

С позиции того времени представлялось, что сектанты-иеговисты противодействовали общественно-политическим мероприятиям, проводимым в стране. Они отказывались от службы в Советской Армии, от подписи на госзаем, от участия в выборах. Деятельность иеговистов действительно носила организованный, конспиративный характер. При арестах активных участников было изъято много иеговистской литературы, издаваемой за рубежом, например, журнал «Башня Стражи», самодельная типография, изготовленная в городе Асино, и другие доказательства. В числе арестованных помню Лунга Николая, Бурлаку Михаила, Култасова Петра. Берча Федора - по Пышкиню- Трюицкому району; Кекутиса и Юргиса по Туганскому району и Пытня по Асиновскому району. Всего в течение 3-4 лет было арестовано свыше 30
человек. Мне пришлось вести расследование по делам Лакатуша Михаила и Култасова Петра из Пышкино-Троицкой группы сектантов, а также по делу Кекутиса и Юргиса из Туганского района. Для того чтобы доказать реакционный и антисоветский характер их деятельности, по делам проводилась идеологическая экспертиза, которая делала свои выводы из анализа изъятой у иеговистов литературы и переписки.

Как правило, все обвиняемые не отрицали своей причастности к организации Бога Иеговы и работы по распространению иеговистского вероучения. Для проведения экспертизы привлекались видные ученые томских вузов. Все дела рассматривались затем Томским областным судом, и, как правило, каждый из обвиняемых приговаривался к 25 годам лагерей.

Рассматривая дела иеговистов с позиций сегодняшнего дня, конечно, принимаемые тогда к сектантам меры можно считать слишком суровыми. Но об этом судить не мне. Я делал то, что от меня требовалось. Должен заметить, что при допросах никаких мер физического воздействия к арестованным не применялось. Хотя иеговисты - народ довольно упрямый. На откровенный разговор шли спустя 30-40 дней после ареста. А в первое время на все вопросы твердят: «Это теократическая тайна, о которой знает бог Иегова и его сын Иисус Христос». Ну, и при каждой беседе уверяли, что скоро будет огненная война – Армагеддон, в которой все неверующие погибнут, а верующие будут жить в раю.

ДЕЛО ЯКОВЛЕВА – ВЕЛИКОГО

Особый след в моей работе оставило дело по обвинению Яковлева- Великого в измене Родине и карательной деятельности в годы Отечественной войны. Занимался я им где-то в 1957-58 годах. Работник оперативного отдела Георгий Ильин по спискам лиц, объявленных во всесоюзный розыск государственных преступников, установил проживающим в посѐлке Батурино Асиновского района Томской области Яковлева. Имя и отчество сейчас не помню. По данным розыска Яковлев с первых дней Отечественной войны, изменив Родине, поступил на оккупированной территории полицаем в немецкую команду, где истязал советских граждан, вѐл расстрелы.

Г. Ильин провѐл опознание Яковлева по фотокарточке через его жену, бывшего одноклассника и получил свидетельские показания о карательной деятельности Яковлева в годы войны. Все указывало на то, что Яковлев, технорук леспромхоза, проживающий в Батурино, это тот Яковлев, что объявлен в розыске. Материалы розыска поступили в мое производство для ареста Яковлева и дальнейшего следствия по его делу. Совместно с руководством Управления было принято решение - перед арестом Яковлева провести негласное опознание его женой и одноклассником по школе, для чего они были вызваны в Томск с Украины. Я с группой работников и вместе со свидетелями, прибывшими для опознания, выехал в Батурино. С директором леспромхоза договорились провести оперативное совещание с участием Яковлева, технорука леспромхоза, где в зависимости от обстоятельств и произвести задержание. До начала совещания жена Яковлева и его одноклассник заняли места среди работников конторы таким образом, чтобы можно было видеть всех, проходивших на совещание в кабинет директора.
И вот на пути в кабинет появился Яковлев. По внешнему виду жены стало ясно, что она встретила своего мужа, которого не видела свыше 15 лет, и
узнала его. С ней было обусловлено, что при опознании она должна сдержаться и не выдать себя. Одноклассник тоже узнал Яковлева. Однако сам Яковлев, проходя мимо свидетелей, не обратил на них внимания и был спокоен. Пока шло совещание, я обменялся впечатлениями со свидетелями о произошедшей встрече. Оба они утверждали, что опознали Яковлева. Сомнений после этого у меня не осталось. Я принял решение предупредить директора ЛПХ, чтобы после совещания он оставил в кабинете Яковлева, для беседы. Что и было сделано. Как только люди стали выходить с совещания, я вместе с понятыми вошел в кабинет директора. Там я задал Яковлеву несколько вопросов производственного характера и объяснил директору цель своего визита. Когда Яковлев увидел ордер на арест, он несколько растерялся. Однако на проведѐнных тут же в конторе ЛПХ опознаниях категорически отрицал знакомство со свидетелями, то есть с женой и одноклассником. Он уверял, что впервые их видит, а изменническая карательная деятельность, о которой они рассказывают, является плодом их фантазии. Жена Яковлева, потеряв дальнейшую выдержку, соскочила со своего места, быстро подошла к нему и ударила по лицу, выкрикнув при этом все, что у нее наболело на душе. Она тут же рассказала об обстоятельствах знакомства с Яковлевым, как поженились, как жили до начала оккупации в сельской местности, и затем о том, что ей стало известно после измены Яковлева Родине. В довершение ко всему сказанному она назвала особую примету, которая должна быть у Яковлева на пятке правой ноги - небольшой шрам. Все, о чем говорила свидетельница, Яковлев отрицал и утверждал, что эту гражданку он видит впервые.

Для проверки особой приметы из числа медработников местной больницы я назначил экспертизу. После освидетельствования Яковлева эксперты дали заключение, что па пятке правой ноги у Яковлева действительно имеется шрам (указали размеры). На вопрос о происхождении шрама Яковлев пояснил, что еще в детстве, прыгая через окно, он наступил на сломанную стеклянную бутылку, отчего и образовался шрам. При наличии такого, казалось бы, убедительного факта, у меня окончательно утвердилось мнение, что ошибки в опознании личности Яковлева нет. Тем более оно подкрепилось и при проведении очередного опознания его одноклассником. Этот свидетель, как только ему представилась возможность опознать среди сидящих трех мужчин знакомого ему человека, тут же подошел к Яковлеву, назвал его по имени и с упреком опросил, как это он мог изменить Родине и совершить такое преступление. В ответ Яковлев сделал удивленное выражение лица, утверждая, что свидетеля, который опознает его как одноклассника и говорит о его преступной деятельности, он видит впервые.

Все мы склонились к мысли, что Яковлев стал на путь отрицания своей вины, не считаясь с собранными по его делу доказательствами. По возвращении в Томск я вынес постановление о возмещении свидетелям расходов, связанных с их вызовом, а Яковлеву объявил обвинение в измене Родине и его карательной деятельности в годы войны. В моѐм распоряжении были не только показания этих двух свидетелей о преступлениях Яковлева, но и еще некоторых граждан Украины, которые знали о его делах в годы войны.

Последовательно на протяжении двух месяцев - срок, установленный для ведения дела - я с использованием имевшихся материалов пытался изобличить Яковлева, то есть доказать ему, что его отказ от признания приведенных фактов голословен. Ведь в опровержение он ничего не мог привести. Естественно, что ход расследования по делу наблюдался прокурором и руководством Управления. Когда материалы были исследованы, надлежало предъявить все производство по делу Яковлеву и объявить ему об окончании следствия и передаче дела по подсудности. В итоге выходило, что виновность Яковлев по всем пунктам предъявленного обвинения была доказана, однако, несмотря на всю очевидность и бесспорность этого, он голословно всѐ отрицал. В день, когда я представил Яковлеву для ознакомления все производство, он сделал совершенно неожиданное заявление. Настоящая его фамилия - Великий, а не Яковлев.. Тот Яковлев, который обвиняется в названных преступлениях, - другой человек, очевидно, по внешним признакам очень похож на него. Фамилию Яковлева он взял как легко запоминающуюся, сохранив за собой имя отчество, действительно ему принадлежащие. В годы войны он - Великий тоже совершил преступление: дезертировал из армии. Долгое время скрывался под фамилией Яковлева, а после войны, боясь разоблачения, приехал в Сибирь и спокойно работал в леспромхозе. В Батурине он завел семью - жена и двое детей. Далее Яковлев назвал всех близких его родственников, которые проживают в Кировограде и, не знают о его судьбе, равно как и он о них.

По нашему запросу в Кировограде были выполнены все необходимые следственные действия по перепроверке заявления Яковлева. Его родители, жена, уже настоящая, и другие жители Кировограда полностью подтвердили показания Яковлева. Известие о том, что через 15 лет их сын объявился, вызвало неописуемый восторг. Скрываясь как дезертир из армии в течение многих лет, Яковлев не знал, что эти лица были давно амнистированы. Только боязнь расплаты за это преступление не позволяла ему pacкрыться сразу после ареста.

Проведенная проверка подтвердила факт дезертирства Великого из армии. Как дезертир, он тоже значился в розыске. Однако после амнистии розыск был прекращен, а Великий продолжал скрываться. По вновь открывшимся обстоятельствам дело по обвинению Яковлева было дальнейшим производством прекращено. Ему восстановили прежнюю фамилию - Великий и дали возможность выбора места жительства. После того, как Великий съездил к родителям и прежней жене в Кировоград, он принял решение вернуться к новой семье в Батурино. Что и сделал.

Уже после возвращения из Кировограда Великий попросил о встрече. Он выразил благодарность за благополучный исход его дела. Он был просто счастлив! Меня в этом деле радует то, что мы исключили возможность невинной жертвы. Оказывается, бывают в жизни ситуации, когда люди могут добросовестно заблуждаться, признавая одного за другого, как это было в деле Яковлева-Великого. Ведь удивительное сходство двух незнакомых людей могло оказаться роковым для одного из них.

А шрам на пятке? Видимо, у настоящего Яковлева он тоже был, только происхождение его осталось для нас неизвестным.

О РЕАБИАЛИТАЦИИ 90-х

В ноябре 88-го я сделал попытку описать практику фальсификации следственных дел периода сталинских репрессий 37-38 годов по памяти, руководствуясь теми документальными материалами, которыми когда-то пользовался, занимаясь пересмотром дел в 55-60-м. Естественно, столь большой разрыв во времени - 30 с лишим лет - не позволяет восстановить отдельные события и факты с достоверной точностью. Не исключаю и ошибок.
Газета «Красное знамя» сообщает, что за 34 года Томский областной суд реабилитировал 5132 человека, ставших жертвами произвола. У меня нет оснований оспаривать эту цифру. Однако основная масса людей в тот период была осуждена по делам, подведомственным военной прокуратуре: за измену Родине, шпионаж, вредительство.

Думаю, с учетом данных военной прокуратуры число жертв увеличится в 2-3 раза. Как теперь известно, в 69-м процесс пересмотра дел был приостановлен. Сейчас он возобновился.

Печальный итог будет известен лишь после завершения всей этой эпопеи.

О РЕПРЕССИЯХ 30- х

Особого внимания заслуживают дела по обвинению целого ряда научных работников Томского технологического (ныне политехнического) института и Томского электромеханического института инженеров транспорта. Основная часть из них пересматривалась мною. Помню среди них фамилии Усова, Баженова, Котюкова. Если поднять одно из этих дел, то сразу же выявится круг всех остальных. Обвинения по этим делам были также надуманными, хотя «показания» всех обвиняемых перекрывались «признаниями».

Роковую роль по делам работников ТЭМИИТа сыграл Федосеев Лука Григорьевич, протокол допроса которого приобщался почти к каждому делу на этих работников. Л. Федосеев, будучи секретарем парткома института, давал показания о том, что они (обвиняемые) придерживались иных, кажется, троцкистских или зиновьевских взглядов. Этого было достаточно, чтобы обвинить, скажем, Баженова, в причастности к контрреволюционной правотроцкистской организации. Полагаю, что через эти вузы «Мемориал» легко может установить всех лиц, осужденных в 1937-38 годах, а УКГБ может дать развернутую справку по сути обвинения каждого из них. Неплохо бы взять копию допроса Л. Федосеева и на его примере показать, как на костях других он обеспечил свое благополучие, дойдя до высокой партийной должности секретаря Томского обкома КПСС.

Теперь о Колпашевском Яре. Из публикаций в газетах видно, что вымывание трупов расстрелянных в 1937-38-м в Колпашеве началось в 1979 году. Смею утверждать, что этот процесс начался еще весной 1959 года. В то время я находился в командировке в Колпашеве по вопросу реабилитации, видел, как Обь подмывала яр, где ранее был забор у здания НКВД, и по реке плыли останки прежнего захоронения. Тогда обсуждался вопрос об укреплении этой части яра бетонным ограждением, но пришли к выводу, что будет очень дорого, и нет необходимой техники. На время половодья были выставлены дежурные пикеты около яра, чтобы не допускать любопытных. Об этом должен знать Давыдов Дмитрий Павлович, работавший в то время в Колпашеве, ныне пенсионер УКГБ.

ПОДСАДНАЯ УТКА

В статье «Свидетельства человека, прошедшего ад сталинских лагерей» (Красное знамя», 29 января 89 года) живой свидетель тех беззаконий Владимир Капишников упоминает некого Пушнина :

«Утром нас поднял «староста» Пушнин , арестант-уголовник, и провел «профилактическую» беседу: «Беспрекословно требую подписывать любую
бумагу, которую предъявит следователь Галушки. Иначе будете иметь дело со мной».

По целому ряду дел того периода, следствие по которым вел Великанов Николай Сергеевич, начальник отделения Томского горотдела НКВД, проходила фамилия «подсадной утки» Пушнина . Именно Великанов направлял тогда деятельность Пушнина , поручал ему ведение дел, то есть допрос обвиняемых, и Великанов же сумел избавиться от Пушнина , отправив его по этапу для отбытия наказания, кажется, под Магадан.

ШИРМА ЗАКРЫТА

Чтобы не быть голословным в своем повествовании, я решил подтвердить события, о которых пишу, изучением конкретных дел, к которым имел доступ еще в пятидесятых годах. Потребовалось поднять дело бывшего начальника Томского НКВД Овчинникова Ивана Васильевича, Пушнина Ивана и других. Только исследовав дело Овчинникова, можно понять, как развертывались массовые репрессии в 37-38-м в Томске и Нарымском окружном отделе НКВД. Полагая, что настал период гласности и правдивого освещения истории прошлого, в феврале 90-го я обратился в УКГБ но Томской области, познакомил со своими воспоминаниями Юрия Петрухина, подполковника, начальника сектора учѐта, и попросил поднять названные дела. Я ошибся в своих надеждах. До сих пор ширма, за которой творились произвол и беззаконие, не раздвинута. Очевидно, есть еще люди, которым это невыгодно. Потребуется какой-то период времени, чтобы были раскрыты архивы НКВД. А пока я жив, постараюсь рассказать о том, что знаю.

В делах на «участников троцкистских формирований» особенностью являлось то обстоятельство, что в качестве доказательства к материалам приобщалось «Завещание В. И. Ленина». То был текст, выполненный на половине листка бумаги на каком-то множительном аппарате с применением синего красителя. Как правило, «Завещание» находилось в конверте, подшитом к делу. Считалось, что наличие такого дела изобличает в причастности к контрреволюционной троцкистской организации. Из его текста следовало, что Ленин рекомендовал обдумать способ перемещения Сталина с поста генсека. Там же говорилось о том, что Сталин груб и жесток. Все участники троцкистской организации приговаривались к высшей мере наказания (ВМН). В делах, по которым проходили колхозники, основными пунктами обвинения были рассказанные анекдоты. Они квалифицировались как клевета на колхозный строй. Помню, например, такой анекдот: Сталин, Черчилль и Рузвельт ехали по дороге. Путь им преградил бык и, несмотря ни на какие уговоры, с дороги не уходил. Черчилль обещал ему вольготные пастбища в Шотландии, Рузвельт обещал отправить в Соединенные Штаты. Однако бык упорно стоял. Тогда Сталин, обращаясь к быку, произнѐс: «Уходи, а не то в колхоз отправлю». Бык, испугавшись, тут же освободил путь.
За подобные анекдоты многие поплатились жизнью

Я - СУДИМ, ТЫ - СУДИМ

А вот как учительницу обвинили в контрреволюционной агитации. На уроке русского языка она, развесила плакаты перед учениками со спряжением глагола «судим» и пояснила, как спрягается этот глагол: я судим; ты судим: он судим; мы судимы; вы судимы; они будут судимы. Дальше - немного фантазии следователя, чтобы подобные объяснения возвести к фактам практической подрывной деятельности со стороны учительницы.

В каждом конкретном деле факты подрывной или вредительской деятельности подбирались в зависимости от рода занятий арестованных. Если были работники ТЭЦ, то измышлялись факты о вредительстве (взрыв котла, вывод из строя труб). Многие жители Томска были обвинены, в разрыве дамбы на берегу Томи в районе Черемошников, в результате чего был якобы затоплен город. Тот, кто имел отношение к сельскому хозяйству, обвинялся в заражении лошадей чесоткой, коров - ящуром, конюхи - в выводе из строя сбруи, телег. А бывшие кулаки – в сознательном или умышленном уничтожении ранее принадлежавших им сельхозмашин (молотилок, сеялок, веялок), поджогах. Работавшие на Асиновском льнозаводе - во вредительстве путем поджога льна, вывода из строя машин и оборудования.

Участь поляков в Сибири так же печальна, как и судьба многих других наций, подвергнутых геноциду в собственной стране.

Еще до начала массовых репрессий в Томске в 32-33 годах была уничтожена группа поляков, целое поселение беженцев, по обвинению в принадлежности к так называемой «Партии народных героев Польши». Дело это было сфальсифицировано бывшим работником Томского горотдела НКВД Федоровым и его агентом - провокатором Пушниным . Когда Иван Овчинников, бывший начальник Томского горотдела НКВД в начале 37-го года вернулся из Новосибирска с краевого совещания руководящих работников Запсибкрая, в Томске началась работа по составлению списков на «контрреволюционный элемент», подлежащий изоляции. Под эту категорию подходили и поляки, проживающие в Томске и районах Запсибкрая, куда большая часть из них приехала с Запада во время голода на Украине и Белоруссии. В списки включались в основном мужчины в возрасте от 17 лет и старше. Попадались и женщины. Судя по содержанию предъявленного обвинения, наличие контрреволюционной организации, ее масштаб и организационное строение были разработаны в недpax краевого Управления НКВД в Новосибирске. Названа она была «контрреволюционной Польской организацией Войсковой», созданной вторым польским генштабом. Сокращенно «ПОВ». Вот эта мнимая организация и поглотила основную массу поляков в 37-38-х годах.

Во главе «заговора» был якобы ксендз Гронский. Дело по обвинению Гронского, как и всех других, тоже было сфабриковано.

По территориальному признаку были составлены списки поляков, а затем произведен их арест. Обвинение предъявлялось стандартное, то есть в принадлежности к контрреволюционной «Польской организации Войсковой». Измышлялась и вменялась в вину и « практическая деятельность» обвиняемого
в зависимости от того, какое положение он занимал в обществе до момента ареста.

Как правило, все обвиняемые «признали» предъявленное обвинение, и на каждой странице внизу текста, отпечатанного на пишущей машинке, ставили свои отпечатки пальцев. Ведь основная масса арестованных - это неграмотные, забитые нуждой мужики. Как было установлено, протоколы допроса следователи готовили заранее. К делу приобщались копии протоколов допроса других обвиняемых, также отпечатанных на машинке, из текста которых видно, что «признательные» показания обвиняемых перекрываются.

И так - по каждому делу, как одиночному, так и групповому. Оно начиналось со справки, составленной сотрудником НКВД, где в категорической форме указывается, что, например, Лещинский является участником контрреволюционной «Польской организации Войсковой», затем один-два протокола допроса обвиняемого, копия протокола допроса обвиняемого, копия протокола допроса другого обвиняемого, небольшое обвинительное заключение, и в конце дела приобщалась выписка из решения тройки УНКВД о расстреле. Вот вкратце и все о судьбе поляков в 37-38-х годах.

ПРЕДАНЫ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВУ

Теперь о фальсификаторах. Народ требует назвать их имена и подвергнуть моральному осуждению. Конечно, основная масса этих личностей вымерла, многие были расстреляны (по некоторым данным, 20 тысяч работников органов НКВД было расстреляно - это по Союзу). Вместе с тем многие бывшие фальсификаторы в пятидесятых годах оставались на службе в органах КГБ с повышением в должности и звании. В УКГБ по Томской области в период с 52-го по 60-й мне пришлось работать с такими бывшими фальсификаторами, как Великанов Николай Сергеевич , Прищепа Степан Адамович , Печенкин Иван Николаевич, Казанцев Павел Авдеевич, Лев Абрам Исаакович, Салтымаков Дмитрий Кондратьевич. Я знал работавших в то время в управлении МВД Большакова Ирана Васильевича, Карпова Сафрона Петровича, Смирнова Александра Васильевича, тоже бывших фальсификаторов. Все они, как я полагаю, были преданы партии и правительству и действовали с учетом политической обстановки и по указаниям сверху. Очевидно, это присуще было всем живущим в тот или иной период существования страны.
Смена в руководстве партии и страны и линия, проводимая во всех направлениях политической, экономической или общественной жизни, всегда находили поддержку и одобрение в народе. Так было при Сталине, Хрущеве, Брежневе, и теперь и при Горбачеве. Инакомыслящие преследовались. Как будет сейчас - время покажет.

НЕ ПРОЯВИ УСЕРДИЯ...

Поэтому фальсификаторы того периода объясняли свои действия требованиями политической обстановки, когда в основе их мышления была навязанная Сталиным теория «обострения классовой борьбы». Не прояви они усердия в борьбе с «классовыми врагами», самих бы обвинили в пособничестве «врагам». В протоколах допросов часто встречались фразы: «Врагу свойственно запираться», «Враг не дремлет», «Враг хитер». Поэтому, занимаясь фальсификацией следственных дел, они сумели выжить, пройти тот тяжелый жизненный путь, и, каждый по-своему, завершить его. Где-то в 59-60- м правительство СССР приняло решение о сокращении на 50 процентов пенсии работникам, скомпрометировавшим себя на службе в органах НКВД. Думаю, большего с них взять нельзя.

Что же касается пребывания фальсификаторов в партии и продолжения их работы в органах КГБ, этот вопрос вызывал непреодолимое стремление не только во мне, но и у других работников, постигших истину, исключить их из партии и уволить из органов. Жизнь показала, что в решении этого вопроса я поспешил, за что серьезно поплатился.

МОГУ СКАЗАТЬ СЛЕДУЮЩЕЕ

Итак, оснований для предания суду бывших фальсификаторов мы не
найдем. А назвать имена, кроме тех, о которых уже упоминал, постараюсь: по Томску это Антон Карташев , Доценко, Горбенко . В пятидесятых годах Антон Карташев работал в Томской коллегии адвокатов; Доценко - начальником управления топливной промышленности облисполкома; Горбенко - директором Томского коммунально-строительного техникума МАРТОН Степан Степанович – начальник Нарымского окружного отдела УНКВД по НСО ЗСК СССР; массовый убийца. Под следствием в Новосибирске. Следователь: ЛЕВ Абрам Исаакович .

По Нарымскому окружному НКВД я называл Карпова Сафрона Петровича . Он живет сейчас в Томске-7, занимается пчеловодством на своей даче в Протопопово. Ведешкин Иван Федорович тоже в Томске-7, пенсионер. При встречах со мной от разговоров о прошлом уходит. Начальник окружкома НКВД Мартон был осужден, а его заместитель Галдилин тоже был арестован, но впоследствии освобожден. Его мне приходилось допрашивать по делам того периода. Другие фамилии я просто запамятовал. В Асиновском районе действовали Салов и Ягодкин. Что же касается других бывших ответственных работников УКГБ по Томской области из числа фальсификаторов, могу сказать следующее: Великанов где-то в 53-54-м с должности начальника управления МГБ был переведен в Ригу в звании полковника, где был председателем КГБ республики, впоследствии стал генералом. Затем, по слухам, погиб в автокатастрофе. Его делом занималась военная прокуратура, после чего он был лишен всех наград и звания. Прищепа , сменивший Великанова на руководящем посту, в 60-м был освобожден от должности начальника УКГБ по Томской области и до лета 88-го работал зав. спецкафедрой в институте подготовки кадров Минсредмаша в Обнинске, затем умер. Лев Абрам Исаакович, подполковник в отставке, проживал в Томске по улице Беленца и недавно также умер. Печенкина, Казанцева, Салтымакова в живых нет. Большаков Иван Васильевич в последние годы жизни был начальником управления МВД по Томской области, умер в пятидесятых годах. Смирнов А. В. работал в системе УВД, судьба его неизвестна. По делам большого числа реабилитированных проходят имена председательствующего на судебной Военной Kоллегии Верховного суда СССР Ульрих В.В. и государственного обвинителя Вышинского. Их деятельность, относящаяся, к тому периоду хорошо освещена в нашей печати. Они - в числе главных виновников трагических судеб миллионов советских людей.

О НАЧАЛЬНИКЕ- ФАЛЬСИФИКАТОРЕ

В конце 1960 года помощник военного прокурора СибВО И. А. Ларионов предоставил мне возможность ознакомиться с материалами фальсификации в 1938 году дела на работников наркомата внешней торговли бывшим в то время оперуполномоченным в Москве С. Прищепой . Это обстоятельство меня сильно поразило. Никто из нас не думал, что Прищепа причастен к делам такой категории. Оказывается, как и многие другие, Прищепа сфабриковал групповое дело по обвинению работников Внешторга в причастности к японской разведке. Один из обвиняемых по этому делу, фамилию не помню, в момент приведения постановления Военной коллеги Верховного суда к исполнению, то есть к расстрелу, оказался в тюремной больнице. Расстреляв основную массу обвиняемых, про больного забыли. ВМН ему заменили после выхода из больницы на 10 лет лагерей, затем, согласно директиве МГБ СССР No66, снова осудили, и только в 50-х годах он обратился по вопросу реабилитации в Военную прокуратуру СССР. И. Ларионов имел поручение допросить Прищепу по этому делу. Дело оказалось «липовым». Оставшийся в живых свидетель рассказал, при каких обстоятельствах оно фабриковалось, и все проходившие по нему работники наркомата Внешторга были реабилитированы. Военная прокуратура СССР внесла представление в КГБ СССР в отношении Прищепы . В центре было принято решение освободить Прищепу от должности начальника Управления КГБ по Томской области. Однако С. Прищепа еще являлся и членом бюро обкома КПСС.

Помню, как всех коммунистов собрали в зал заседаний в здании УКГБ по улице Кирова 18, где с оглашением материалов на С. Прищепу выступил первый секретарь обкома И. Марченко, сменивший В. Москвина. Как и все фальсификаторы, С. Прищепа ссылался на особенности того периода, сложившуюся практику фальсификации дел и продолжал утверждать о своей преданности ленинской партии. На трибуне, раскаиваясь в содеянном, он плакал. Поведал о том, что юношей он пас коров, прошел сложный путь от пастуха до начальника Управления. На мой вопрос, сколько дел им было сфабриковано в Москве, Прищепа ответил, что это - единственное. Конечно, никто из нас в это не поверил. По служебной лестнице быстрее двигались те работники НКВД, кто фабриковал больше дел. Помните, я говорил о соревновании по этому показателю между Томском и Новокузнецком? Партийное собрание Управления КГБ приняло решение объявить Прищепе строгий выговор с занесением в учетную карточку. При этом учли, что он понес уже серьезные наказания, освобожден от должности начальника УКГБ и выведен из состава бюро обкома КПСС. Вот после этой истории нам, следственным работникам, стало ясно, почему так рьяно Прищепа защищал стоявших у руководства отделами бывших фальсификаторов Д. К. Салтымакова, И Н. Печенкина, П. А. Казанцева, А. И. Льва. Стоило в заключении по делу сослаться на фамилию фальсификатора, состряпавшее то или иное дело, как она тут же вычѐркивалась. Именно поэтому Прищепа не разрешал допрашивать таких, как Л. Федосеева, Е. Сококолову, работавшую в то время секретарѐм Томского ГК КПСС, а в годы репрессий обвинявшую партийных работников в троцкизме. Насколько я помню, Соколова в 1937- 38 -м годах была учительницей в Парабельском районе, путалась там с работниками ННКВД, и протоколы еѐ допроса в качестве свидетеля приобщались к делам арестованных по связям с ЭЙХЕ .

ЛЮДИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ ВСЁ

Располагая фактами злостной фальсификации, гнусной провокации по делам того периода со стороны руководящего состава Управления, я и решил выступить на одном из партийных собраний с требованием об увольнении и партийной ответственности Фальсификаторов. Но не тут-то было! Фальсификаторы остались на работе, а я получил взыскание - строгий выговор: «За клевету на руководящий состав и охаивание старых чекистских кадров». Вот вам и социальная справедливость. А в конце 60-го года под благовидным предлогом меня сократили по «Закону о значительном сокращении Вооруженных Сил СССР». Что называется, «достукался». Я не к тому, что сожалею о случившемся. Я хочу предостеречь других о недопустимости поспешных решений в условиях нашей социалистической демократии.

Было бы все хорошо, если бы на этом все закончилось. С. Прищепа ушел из Управления, а последователи его действий остались. В этой связи мне хочется рассказать, какие козни мне чинились при трудоустройстве после увольнения. В первое - время я устроился старшим следователем прокуратуры Томска с окладом 105 рублей. Это было в 2,5 раза ниже по сравнению с прежней работой. Вскоре появилась возможность трудоустроиться на режимном предприятии в Томске-7, где материальные условия значительно лучше.

Потребовалось три месяца, чтобы преодолеть заслон, который был выставлен аппаратом УКГБ. Благодаря сочувствию майора Тунгусова И. П., удалось выйти на прямых виновников, чинивших препятствия, и через комиссию ЦК КПСС, созданную по моей жалобе, разорвать этот узел. Начальником 2-го отдела был Авдзейко, полковник, работавший с Прищепой много лет. В календаре у него Тунгусов обнаружил запись: «Спраговского взяли в 1-й отдел, проверить и протестовать». Тунгусов, владея методами криминалистики, сфотографировал эту запись и передал мне. Только с использованием этого вещественного доказательства мне удалось изобличить работников отдела кадров и давивших на них лиц в необоснованных препятствиях к въезду и дальнейшему устройству в системе Сибирского химического комбината, где я проработал последующие 27 лет.

СТРОГИЙ ВЫГОВОР

Снова возвращаюсь к массовым репрессиям 1937-38-го. Народ хочет знать, как они проводились в нашей области. Историко-просветительское общество «Мемориал» пытается установить это путем опроса оставшихся в живых свидетелей того периода. Убежден, что такая попытка не раскроет истинную картину беззаконий и произвола. Оставшиеся в живых бывшие фальсификаторы, а их единицы, боятся говорить об этом. Их угнетает моральная ответственность перед народом.

Все, что им было известно, они унесут с собой в могилу.
Поэтому основным источником для раскрытия истины могут служить конкретные архивно-следственные дела на бывших руководителей аппарата НКВД: в Томске - Овчинникова Ивана Васильевича и Иштвана Мартына – по Колпашеву, то есть бывшему Нарымскому округу. Документы, имеющиеся в этих делах, могут дать ответ на вопросы, как разворачивались события, откуда шли указания, как фальсифицировать дела, сколько человек пустить под расстрел и сколько на 10 лет лагерей и так далее.

Почему я в этом убежден? Потому что эти дела я лично изучал, делал соответствующие справки при реабилитации граждан в 1956-1960 годах. Но ведь это было свыше 30 лет назад. Поэтому считаю, что общество «Мемориал» должно получить допуск к этим делам. Странную позицию занимает в этом вопросе нынешнее руководство У КГБ по Томской области. Оно ссылается на запрет, ждет указаний на раскрытие архивов из центра. Но коль нельзя выдать дело на того же Овчинникова, пусть бы работники УКГБ, основываясь на имеющихся материалах, и осветили историю массовых репрессий в прошлом, положив в основу документы по упомянутым делам. Давно пора раскрыть ширму секретности. Это требование народа. Когда я допрашивал бывших фальсификаторов Горбенко , Доценко, Смирнова, Карпова и предъявлял им конкретные дела на осужденных к ВМН, они не отрицали своей причастности к фальсификации этих дел. Однако утверждали, что делали они это по указанию руководства сверху . Что же касается применения недозволенных методов ведения следствия, то они не давали вразумительных ответов на вопрос, каким образом они добивались «признания» в совершении таких преступлений, как взрыв мостов через Обь и Томь, не существовавших в природе.

О практике применения таких методов говорили сами обвиняемые, которые смогли выжить. Помню Зиновьева из Парабели с деформированными пальцами обеих рук. Они были переломаны между дверью и косяком. Об избиении во время следствия говорил бывший секретарь Томского горкома партии МАЛЫШЕВ, вернувшийся в Томск в 50-х . Жалко было смотреть в лицо этого человека. Как оказалось, ни в чѐм он не был виновен. Шел он по «организации» ЭЙХЕ . Уцелел чисто случайно, так как выдержал все муки и не поддался на провокации, чинимые следствием. Он плакал и дрожал всем старческим телом, рассказывая о себе и судьбе, постигшей его товарищей по Томскому горкому . Помню, было там и имя Никулькова, о котором уже писала газета «Красное знамя». Теперь, когда я прочитал доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях» от 25 февраля 1956-го, у меня не остается никакого сомнения в применении физических методов воздействия на арестованных путем истязаний, лишения рассудка и сознания, чтобы добыть мнимые «признания».

На странице 145-й журнала «Известия ЦК КПСС», номер 3, 1989 года читаем: «Когда волна массовых репрессий в 1939 году начала ослабевать, когда руководители местных партийных организаций начали ставить в вину работникам НКВД применение физического воздействия к арестованным, СТАЛИН направил 10 января 1939-го шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий, наркомам внутренних дел, начальникам управлений НКВД . В этой телеграмме говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКПб)... ». И далее: «ЦК ВКПб) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод », отсюда всем должно быть ясно, что признательные показания в делах обвиняемых в причастности к контрреволюционным формированиям и об их практической вредительской деятельности явились следствием физического воздействия на них работников НКВД. В какой форме это выражалось - надо смотреть в отдельности по каждому конкретному делу. Пересматривая дела на работников партийного аппарата по связям с ЭЙХЕ , я позволил выразить в то время сомнение в обоснованности обвинения Каменева и Зиновьева. Было это где-то в 1956 году. По доносу Бабиковой Елизаветы Николаевны, работницы УКГБ, я был вызван «на ковер» к начальнику управления Прищепе С. А. В присутствии ряда
руководящих работников, ядро которых составляли фальсификаторы, С. Прищепа выразил мне после разноса политическое недоверие. Обвинил меня в том, что я не разбираюсь в политических моментах происходивших событий, искажаю вопросы политической борьбы в партии и с врагами народа. Не имея в то время материалов по необоснованному обвинению Каменева и Зиновьева, я не мог что- либо противопоставить Прищепе .

Когда большинство работников следотдела утвердилось во мнении, что все контрреволюционные организации, в причастности к которым обвинялись тысячи расстрелянных жителей области, являются надуманными, я проявил личную инициативу и обратился в ЦК к Хрущеву с предложением принять законодательный акт, которым бы реабилитировались все лица, осужденные внесудебным органами (тройками, двойками, Особым Совещанием). В письме я изложил и обобщил практику пересмотренных дел. Ответ я получил от начальника следственного управления КГБ СССР товарища Малярова, куда мое письмо было переслано из ЦК. Последний разъяснил, что принятие такого акта считает преждевременным. Как теперь уже известно, он последовал только спустя 30 с лишним лет. Примечательно, что такое письмо я направил без ведома товарища Прищепы , и он не знал об этом. А ответ пришел через него. Опять я попал в немилость! «Как ты, щелкоперый посмел обращаться к Никите Сергеевичу без моего ведома?» - примерно в таком плане был устроен мне очередной разнос. Подобные препоны ставились в связи с тем, что Прищепа и начальники отделов управления сами были фальсификаторами, и им было крайне небезразлично, как идет процесс реабилитации.

ПОДВОДЯ ИТОГ

ЗАЯВЛЕНИЕ в первичную парторганизацию цеха No 20 Сибирского химкомбината от Спраговского Анатолия Ивановича, члена КПСС с 1950 года.

В возрасте 25 лет я сознательно принял решение вступить в партию.
Еще в комсомольском возрасте мне была привита вера в неизбежность построения коммунизма в нашей стране...

Лишь в 55-60-х годах, работая в следственном отделе УКГБ по Томской области и занимаясь пересмотром дел по массовым репрессиям 30-40-х годов, я пришел к мысли, что несчетные жертвы, геноцид советского народа - это следствие беззаконий и произвола органов НКВД и руководящей ими верхушки власти, в том числе и КПСС.

Еще в 59-м я открыто подал голос протеста, за что был сломлен, получив строгий выговор «за клевету на руководящий состав и охаивание старых чекистских кадров». Затем я был уволен из органов КГБ. Вплоть до ХХVIII съезда КПСС у меня теплилась надежда, что Политбюро скажет народу страшную правду о сокрытых преступных деяниях. Однако этого не произошло.

За 40 лет партийного стажа я постоянно сталкивался с практикой обмана, всевозможными извращениями на пути к обновлению партии. Всѐ это привело меня к выводу о необходимости разрыва с КПСС, о чѐм ставлю в известность данным заявлением.

Текст будет прошит дополнительными гиперссылками, добавлены фотографии и комментарии.

Письмо художника Надежды Толоконниковой из мордовской колонии о невыносимых условиях содержания российских женщин в тюрьмах и колониях вызвало оторопь у общественности: оказывается, проклятый Архипелаг ГУЛАГ никуда не делся, оказывается, приемы НКВД по использованию рабского труда заключенных по-прежнему в силе. И это не просто преувеличение. Сегодня «Историческая правда» публикует воспоминания нескольких узниц сталинского ГУЛАГа, собранные в архиве Центра А.Д. Сахарова. Кажется, что многие из этих рассказов были записаны буквально вчера.

Валентина Яснопольская: «Девчонка, и вздумала бороться с ГПУ!»

Валентина Яснопольская. Родилась в 1904 г. Работала в Ленинграде на должности экономиста в Главном управлении телеграфа. Арестована в 1930 году по делу «антисоветского монархического центра Истинно-православная церковь». Приговор коллегии ОГПУ: 3 года лагерей.

…Меня доставили в «Кресты», но выяснилось, что это только мужская тюрьма и женских камер в ней нет. Опять — «черный ворон» и внутренняя тюрьма при ГПУ на Шпалерной улице. Там принимала меня казавшаяся очень сердитой и крикливой надзирательница, прозванная «бабкой». Когда она дежурила, ее крик раздавался во всех коридорах. Последовал обычный при приеме тщательный обыск, во время которого раздевают догола. «Снимай крест», — скомандовала она. Я взмолилась: «Оставьте мне крест». «Снимать, не разговаривать», — сердито закричала она. Кончив записи, бабка повела меня, как будто забыв про крест, и я вошла в ворота тюрьмы, ликуя, что крест остался на мне.

Привели меня в общую камеру, рассчитанную на 15-17 человек, в которой находилось 45 арестантов. В камере была своя староста, и соблюдалась строгая очередность при размещении людей. Новички укладывались на небольшом свободном участке возле унитаза и потом, по мере освобождения мест, продвигались дальше; старожилы достигали кровати. Я добралась до кровати, вернее, доски, положенной на выступы между двумя кроватями, через два с половиной месяца, перед переводом в одиночку. Но не это было страшным. Страшным было горе и страдание невинных людей, матерей, оставивших дома грудных детей, людей, виновных только в том, что они родились у неподходящих родителей. Сидели в камере и уголовницы, но их было меньшинство, а в основном там томилась петроградская интеллигенция, люди большой культуры духа, в присутствии которых, несмотря на их обычную сдержанность и непритязательность, уголовники и малокультурные обитатели не смели ни выругаться, ни хамить, чувствуя их духовное превосходство и невольно подчиняясь ему.

После перевода в эту камеру начались допросы всегда ночью. У меня не было страха перед следователями, а только ожесточение, вызванное страданиями невинных людей. Я думала, что однажды и меня уведут на казнь, но я погибну не молча, а скажу все, что думаю о палачах. «Вы были, как звереныш», - говорил мне впоследствии следователь.

Первым следователем был Макаров. Он предъявил мне обвинение по статье 58, пункты 10 и 11, что означало «контрреволюционная организация и агитация». «Где же я агитировала?» - спросила я. «Ну, могли в трамваях», — деловито ответил тот. После каждого моего ответа на последующие аналогичные вопросы, он утыкался носом в свои бумаги и бормотал: «Да, подкованы вы хорошо». Вскоре его сменил второй следователь, Медведев. Этот дал понять, что Макаров — выдвиженец из рабочих, а он — с высшим образованием. Но ума у него было не больше. Шла речь о какой-то крупной контрреволюционной организации, в которой я, по словам следователя, играла заметную роль, и от меня требовалось подробно рассказать о ней и назвать всех участников. Из высказываний Медведева мне запомнилось утверждение, что лет через 10-15 у нас не останется верующих людей и все забудут о религии.

В одну из последующих ночей меня привели в громадный кабинет № 16, на двери которого висела табличка «Начальник особого отдела Ленинградского ГПУ». Меня встретил высокий, интеллигентного вида человек, Рудковский, который сразу же па-чал на меня орать: «Девчонка, и вздумала бороться с ГПУ. Мы нас штурмом возьмем». Впоследствии он рассказал мне, что два предыдущих следователя отказались работать со мной, «а я взялся за вас, так как у меня слишком прочная репутация». (По-видимому, это надо было понимать так, что возможная неудача в «работе» со мной не поколебала бы его репутации.)

9 ноября 1931 года, поздно вечером, нас, окруженных плотным кольцом конвоя, повели на Финляндский вокзал. Шел дождь, под ногами хлюпала грязь. Когда подошли к Неве, кто-то из заключенных вырвался и бросился в реку. Нам скомандовали: «Ложись лицом к земле». Мы упали в грязь и воду. Говорили, что этого несчастного зарубили в реке шашками. На вокзале опять началась паника. Не досчитались одного заключенного. И вдруг оказалось, что речь идет обо мне. Среди шума и крика я услышала свою фамилию, которая не имеет родового окончания, и только с трудом в этой панике мне удалось доказать, что это я, женщина, а не мужчина. Наконец нас посадили в вагоны, так называемые столыпинские. Это вагоны типа купейных, но только двери из купе в коридор забраны решеткой, так же как и окна в коридоре. Через плотную оконную решетку свет еще проходит, но увидеть, что делается за окном снаружи, нельзя. В купе же окна в виде небольших щелей.

В первое купе поместили меня и еще двух пожилых женщин — членов церковной двадцатки. В остальные — повели мужчин. Их было так много, что, вероятно, и сидеть им приходилось по очереди. Это были лица духовного звания. Все в священнических одеждах. Это была Петроградская Церковь. Вероятно, никто из них не вернулся. По крайней мере из тех, кого я знала, не вернулся никто.

Когда поезд тронулся, они запели Великое славословие. Но их быстро заставили замолчать.

Утром один из конвоиров сдвинул решетку и открыл окно в коридор напротив моего купе, и я увидела Сосны (сознательно пишу с большой буквы). После почти года, проведенного в тюрьме, я сильно стосковалась по природе. Еще несколько раз я просила открывать окно и наслаждалась видом леса: видимо, меня продуло, и я заболела. «Вот все на сосны глядела», — слышала я разговор конвоиров. Их купе было рядом с моим. Очень многогранна русская душа. Эти конвоиры были еще и расстрельщиками, и когда я их спрашивала, как они могут стрелять в беззащитных людей, они отвечали: «Раз их приговорили, значит, они заслужили». И в то же время эти самые люди столько заботы и даже нежности проявили по отношению ко мне, особенно когда я заболела. «И за что она?» — все выспрашивали у моих соседок.

Мне становилось все хуже. Высокая температура. Сильный кашель. Было явное воспаление легких. Конечно, ни о какой постели или одеяле не могло быть и речи. Конвоиры подняли тревогу, доложили начальству. В ближайшем городе, кажется Вологде, вызвали врача, чтобы установить, могу ли я следовать дальше. Врач констатировал воспаление легких и сказал: «Конечно, в таких условиях вам следовать нельзя, но если вас снимут, то вы попадете в пересыльную тюрьму, где все больные, в том числе и тифозные, валяются на полу в соломе, и там вас ожидает верная смерть, а здесь ваш молодой организм, может быть, и выдержит. Я доложу вашему начальству так, как вы захотите». И я попросила, чтобы он сказал, что я могу следовать дальше. Точно такой разговор произошел с врачом и в следующем большом городе.

Одной из тягот этапа было отсутствие воды. На дорогу выдали селедку, на которую после надоевших тюремных щей все накинулись. Я, как ни велик был соблазн, к счастью, отказалась от нее. Люди мучились от жажды, выпили всю воду в туалетах, в поисках воды приходили к нам из других вагонов… А на столе у конвоиров стоял графин с водой, но они не пили ее сами и на все просьбы отвечали: «Ни, то вода для нашей голубки».

На промежуточных станциях запрещали брать сырую воду и обещали кипяченую только в Перми. Наконец через щелку из своего купе я вижу мост через Каму и вокзал большого города. Конвоиры бегут с ведрами, но вскоре возвращаются без воды. «То ще не Перма, то станция Реям», — слышу я. Через свою щелку я увидела, что название станции написано латинскими буквами — «PERM» (тогда Пермь была столицей Зырянской республики). Я поскорее подозвала конвоиров и объяснила им, что это и есть Пермь. «А мы дывымся, чому-то «Я» ножкой не в ту сторону», — и побежали за водой.

(…) Усольский лагерь создали для обеспечения рабочей силой строительства ряда заводов Урала, в первую очередь крупного содового завода (вот это и было «строительством социализма», как говорил мой следователь). Наш этап попал туда в благоприятный момент, вскоре после ревизии, в результате которой сняли страшно жестокого лагерного начальника Стуколова. Он приказывал вешать не угодивших ему заключенных прямо у входа в бараки, и трупы несчастных по много дней болтались у дверей. Другим любимым его развлечением была «жердочка». Несчастного зимой, в тридцатиградусный мороз, раздетого усаживали на жердь, закрепленную между стенками в холодном сарае, на всю ночь. Стража следила, чтобы он не соскочил или не упал. Человек, конечно, погибал. Так, еще все помнили о гибели интеллигентной москвички, наказанной за то, что во время спектакля в лагерном театре она, будучи суфлером, так неудачно села, что из суфлерской будки виднелся кусочек ее белой косынки. Много еще рассказывали о жестокости Стуколова. В конце концов, была назначена комиссия для расследования, и его сняли.

По прибытии в лагерь у нас сразу отобрали все вещи для дезинфекции, а нас отправили в баню. Взамен нашей одежды выдали какие-то рубашки и юбки в виде мешков, которые надо было придерживать руками, чтобы они не свалились.

Не забыть скорбного лица узнавшего меня и подошедшего ко мне священника из Бобруйска, где жили тогда мои родители, о. Симеона Бирюковича. Он с тоской показывал на своп обритые лицо и голову. Больше я его не видела. Я сразу попала и больницу, а он, по-видимому, с другими заключенными ушел в Вишерский лагерь: зимой в сильный мороз надо было проделать 60 километром пешком. Там он и погиб.

Женщины, спутницы мои по вагону, рассказали потом, что эти несколько дней до отправки этапа он все спрашивал обо мне, но они избегали его, так как в лагерях общение мужчин с женщинами запрещено.

После бани меня втолкнули в какое-то помещение, где стоял стол и перед ним табуретка. Я села на нее, положила голову на стол и тут же уснула. Когда я проснулась, то обнаружила на голове платок; над ним несколько женщин чесали свои головы, и на меня сыпались насекомые. Моя голова оказалась под лампой, и потому они ее выбрали. Я в ужасе закричала: «Что вы делаете?» Они спокойно ответили: «Ты не беспокойся, они к тебе не пойдут, они знают своих». И действительно, ни одного пришельца я потом у себя не обнаружила. Потом я попала в барак, где по обеим сторонам прохода были двухэтажные нары. Мне указали место в переднем углу на самом верху.

Начинался новый этап моей жизни. Еще раньше я твердо решила пройти весь путь русской каторжанки без всякой скидки на возраст и здоровье. Хотя я и чувствовала себя совсем больной, но после всех пережитых передряг заснула. В 4 часа утра была побудка. Я поднялась, готовая начинать свой каторжный путь, обозревая с высоты нар происходящее в бараке. Среди шума и гама бригадир Катя пыталась распределить по бригадам обитателей барака, чтобы отправить на работу на строительство завода, расположенного в нескольких километрах от лагеря.

«А, новенькая, — вскрикнула Катя, увидев меня, — вставай на работу» — и пошла к моим нарам. «А что у тебя на шее?» — спросила она. «Крест», — ответила я. «Покажи». Я показала. Катя ничего не сказала, а я начала спускаться с нар, чтобы идти на работу. Катя достала откуда-то приличные валенки и протянула их мне, но их тут же перехватили — я не успела к ним даже прикоснуться. Катя покачала головой, но, не говоря ни слова, принесла мне другие, старые и большие. Я спустилась с нар и тут же сильно закашлялась. «Да ты больна, — сказала Катя. — Нет, на работу тебя не возьму. Иди к врачу». Врач, тоже из зэков, был где-то недалеко, он подтвердил воспаление легких, и меня отправили в больницу.

Две пожилые обитательницы барака говорили мне потом: «Какая ты глупая, взяла и показала сразу крест. Надо было спрятать». Я, вероятно, была тогда глупая, но если бы я его спрятала, у меня все равно сорвали бы его ночью или вытащили, а так окружающие как бы признали мое право носить крест. Впоследствии, когда из жалости меня, как «грамотную», хотели устроить на более легкую, «культурно-просветительную», работу, всегда находился кто-то, кто говорил: «А как же, она ведь с крестом?» Но никто никогда не потребовал его снять. Только пожилая, интеллигентная с виду московская поэтесса выступила во время новогоднего концерта с поэмой «Экономист с крестом». Но особого впечатления поэма не произвела. Позже с этой поэтессой приключилась какая-то беда, я ей помогла, и мы с ней подружились, но о поэме не вспоминали.

Больница из двух палат — мужской и женской — помещалась и отдельном бараке. Медперсонал состоял из лекпома и двух нянечек. Лекпом, как выяснилось впоследствии, не имел никакого медицинского образования; просто жить при больнице было легче, чем каждый день отправляться на физические работы. Кое-что он умел: например, ставить банки и даже делать внутривенные вливания, а главное, старался помочь больным, и когда приводили обмороженных, он сам устраивал им горячие ванны и оказывал другую посильную помощь. Мне он предложил сделать внутривенное вливание сальварсана84, говоря, что это мне сразу очень поможет. Я тогда понятия не имела, что это такое, и согласилась.

Лежащая рядом девушка спросила меня: «Ты здесь курс принимаешь?» Я ответила, что нет, что у меня воспаление легких. «Дa, но здесь ты курс принимаешь?» — не унималась она. Я ей все рассказала, что у меня срок три года, что я из Ленинграда, но она все продолжала твердить про какой-то курс. Наконец не выдержала и воскликнула: «Вот глупая какая!» — и назвала определенную болезнь, курс лечения от которой они все здесь принимали. Я тогда еще не знала, что основной состав заключенных женского барака — проститутки. Не так давно прошла чистка городов, и их всех оттуда выслали. Среди них было много больных профессиональной болезнью. Другим испытанием стала няня — простая монашенка. Она подошла ко мне, начала пристально в меня вглядываться и вдруг всплеснула руками: «Да ведь ты царского роду!» Я опять начала доказывать, что я из Ленинграда, что я зэк, что у меня срок три года. Она ничего не хотела слышать и твердила: «Не говори, всякий, кто на тебя посмотрит, сразу скажет, что ты царского роду». На Урале, где располагался лагерь, еще была жива память о гибели царской семьи, и народ не мог примириться с гибелью невинных детей. Существовало много легенд об их спасении.

Тонкая стенка отделяла женскую палату от мужской, из которой по временам неслись дикие вопли. Лекпом объяснил, что это кричит зэк с очень тяжелым неврологическим заболеванием, вызывающим сильные боли. Его, больного воспалением легких, при температуре 40 градусов заставили играть в очередном спектакле, и в результате он получил новое осложнение. В это время раздался другой, совсем слабый, голос: «Я слышу интеллигентную речь. Расскажите моим родным в Москве, как я здесь умирал». К сожалению, я не запомнила его фамилии. Но и у меня самой не было никаких надежд попасть в Москву. Я считала, что моя жизнь кончена.

* * *
Ирина Пиотровская — Янковская: «Следователь взял бутылку и ударил меня по голове: «Вот тебе правда!»

Ирина Пиотровская — Янковская. Родилась в 1924 году в городе Саратове. В 1941 году арестована по доносу одноклассника за прочитанное «контрреволюционное» стихотворение Есенина («Возвращение на родину»).

Следствие продолжалось очень долго, семь месяцев. Нас колотили, били, мне пробили голову, у меня до сих пор здесь шрам, зубы выбили. Я не выдержала и говорю: «Господи, но есть же какая-то правда?!» А у следователя была такая большая бутылка, как из-под шампанского, с боржомом, завёрнутая в газету «Правда». Это было последнее, что я услышала. Потеряла сознание. После этого меня несколько дней не вызывали на допросы. Я сидела в тюрьме, где было очень много всяких, так называемых, «троцкистов», которые сидели с 37 года (все тюрьмы Москвы в войну эвакуировали в Саратов), и они меня очень подготовили. Посоветовали, как себя вести: не знаю, не слышала, не видела, ничего не подпишу, с этим следователем «работать» не могу. Я так и поступила. Вхожу такая важная, вся в синяках, молчу. «Что ты молчишь?» «Я с вами работать не буду и мне нужен прокурор». Следователь пригласил прокурора. Приходит: «Вы меня вызывали?» «Да! Вы посмотрите на меня, во что меня превратил мой следователь?! Вы же видите, что он меня бьёт!» «Бьет?» «Да. Голову разбил, швы накладывали». Прокурор говорит: «Дайте!» и протягивает руку следователю. Тот даёт акт, подписанный конвоирами, в котором говорится, что я упала с лестницы. Тут я поняла, что всё бесполезно. Следователь подходит ко мне и говорит: «Ну, не нравится тебе советская власть?» Я говорю: «Да идите вы к чёртовой матери вместе с вашей властью!» Ох, он так обрадовался! Тут же всё записал, я подписала, что я это сказала. Это вошло красной строкой в моё обвинение.

Судил нас военный трибунал, страшное дело! Разделили нас по группам. Четыре или пять мальчишек и я: вот это и была наша «террористическая группа». На суде предъявили обвинение: покушение на одного из руководителей государства (то есть — на Сталина). Толе Григорьеву дали высшую меру, его расстреляли. Мальчишкам всем дали по 10 лет, мне дали пять.

Мы строили какую-то сталинградскую железную дорогу, носили камни. Нас совершенно не кормили. Давали какую-то баланду и все мы были «доходягами». От бессилия люди падали, умирали. Потом нас за зону уже не выводили. А мне, после очередного падения, дали лёгкий труд.

В зоне штабелями были сложены мёртвые голые тела немцев. Трупы немецких солдат надо было погрузить на телегу (арбу), запряжённую двумя волами, отвезти их к вырытой траншее и туда их сбросить. Была установлена норма — три ездки в день.

И вот, когда я выгружала эти лёгкие, совершенно высохшие трупы (я старалась очень аккуратно снять с арбы и столкнуть их дощечкой в траншею), у меня упала в траншею будёновка. Я не смогла её достать из траншеи, мне было страшно туда лезть, и мне записали «промот»: утерю казённого обмундирования.

В лагере нас делили на бригады по статейным признакам. Я угодила в бригаду интеллигентов. Все были очень ослаблены, не было сил выполнять работы даже средней тяжести. Но ничего не делать — нельзя, и нас заставляли выполнять бесцельные, здравым смыслом не объяснимые работы.

На поясе у нас висели привязанные котелки для пищи. Нас заставляли в течение целого дня собирать по зоне в эти котелки камешки и ссыпать их в кучу. На следующий день эти камушки разбрасывались по зоне, и нас опять заставляли их собирать и ссыпать в кучу, а за тем переносить их в другую кучу, которая находилась в нескольких метрах от первой…

По территории зоны протекал ручеёк. Его перегородили дощечкой и заставляли черпать воду котелками с одной стороны, переносить и выливать на другой стороне. Причём ставили метки: здесь брать воду, а вот здесь, пройдя через дощечку, выливать её.

Состояние моего здоровья ухудшалось с каждым днём, У меня опять начались несносные головные боли, и шрам на голове, который я получила на допросе, начал гноиться. Меня отправили в лагерную больницу, где врач-терапевт была заключенная Елена Владимировна Бонч-Бруевич. Она меня лечила и очень хорошо ко мне относилась, и даже написала письмо маме, что она хорошо воспитала и, что, попав в такой ужас, я осталась воспитанной девочкой, какой был и раньше. Она меня подкармливала, и я стала поправляться. Кроме этого, она учила меня разбираться в лекарствах, хотела сделать из меня что-нибудь вроде медсестры, лекпома! Я ещё числилась больной, но ей помогала, и уже дежурила в качестве вечерней санитарки.

Однажды летом, проходя мимо морга, который закрывался на ночь, услышала стук из морга. Мы пошли с санитаром в морг, одна я побоялась. Открываем дверь, а там совершенно голый, но почему-то в очках и с уже привязанной биркой на ноге стоит ленинградец — Кошкадамов… Он бросается к нам и кричит: «Опять меня с довольствия сняли опять мне пайку не оставили!» Он не первый раз оживал в морге и ему уже совершенно безразлично, что он среди покойников. У него одна единственная мысль — сняли с довольствия, а это ужаснее смерти.

Как попадали ещё живые в морг? В большинстве мы все были «пеллагриками» Пеллагра — болезнь истощения. Истощение организма было такой степени, что пульс был совершенно не слышен и в такой ситуации достаточно команды санитара: а-а-а! … тащите, тащите…

* * *
Нина Гаген-Торн: «Слабосильной легче сохранить жизнь»


Нина Гаген-Торн. Родилась в Петербурге в 1901 году. Закончила Санкт-Петербургский университет, работала в Академии наук (этнограф). Арестована в 1936 году по «делу Академии наук». Приговор: 10 лет лагерей.

Прибыли по этапу. Выпустили на развод. Толстый нарядчик вышел со списком. Стали выкликать фамилии: «Соберитесь с вещами!»

Этап?! Куда?.. Забегали по лагерю: сдергивали с веревок белье, искали свои кастрюльки, вытряхивали мешки и постели. Седая Валерия Рудольфовна, в своих белых носочках и аккуратной кофточке, торопливо увязывала посылку, Надя Лобова ей помогала. Вызвали весь наш этап и еще много прежних.

У каптерки — очередь, сдавали постели. В бараках все разворочено. Ударили в рельс ворот: сбор!

За воротами стрелки с овчарками на привязи. Начали выкликать фамилии: «Имя, отчество? Год рождения? Срок? Статья?»

По широкой, обсаженной деревцами дороге нас отвели в баню. Она не топлена, горячей воды нет, но ведь не зима! Мы рады воде — смыть пыль, рады сесть на сырое дерево скамеек, окунуть в воду натертые ноги. Кто-то смеется уже, радостно брызгая воду. Моемся.

— А ну, выходи! Саносмотр! Становись строем в предбаннике!

— А вещи где, а одежда?

— Осмотрят, потом оденетесь. Принесут из прожарки… Стройсь!

Выстраивается сотня голых женских тел. Кто не догадался захватить с собой полотенца, стоят мокрые.

Идет комиссия. Седой, с впалыми щеками майор в небрежно накинутом белом халате. Толстая женщина, тоже в белом халате. Без халатов: начальник режима, нарядчик с папкой бумаг.

У женщин смятение:

— Дайте одеться! Как же мы — голые!

— Сказано вам, саносмотр… Врачи.

— Но ведь тут и не врачи!.. Нарядчик, стрелок у дверей!

— Никто вас не сглазит… Нужна регистрация… Становись!

Тела: молодые — девичьи, бабьи — с длинными, обвисшими от худобы мешочками грудей, старушечьи, желтеющие морщинами. Длинноволосые стараются волосами прикрыть грудь, у девушек пылают щеки. Старухи — безразлично покорны.

Майор идет вдоль строя, быстро всматривая тела. Отбирает товар — на производство, в швейную! В сельхоз! В зоне! В больницу! Нарядчик записывает фамилии.

Мы не знали тогда, почему в швейную надо молодых и здоровых. Потом поняли: условия такие, что через год-два и здоровые заболевали туберкулезом.

Слабосильному легче сохранить жизнь в лагерях: плохой товар меньше употребляют — турнут в сторожа или дневальные. Смотришь, человек приспособился — выживет. Крепкая здоровая рабочая сила поступала в мясорубку производства, ее смалывали.

Я, после первого тура, была посредственным товаром, почти не стоившим внимания. (…)

В зоне 12 бараков. Столовая, баня, больница, каптерка, контора начальства. В конце зоны отдельная часть: швейная фабрика. В ней особая проходная с вахтером. Туда пускают и оттуда выходят только строем производственницы. Они сидят по 10 часов, по конвейеру сшивая детали. Строем выходят на обед, на ужин, после ужина — к себе в бараки. Их бараки расположены у самой фабрики. Они считаются лучшими, там «созданы бытовые условия»: не так тесно стоят вагонки нар, на каждые два человека поставлена тумбочка. Стол в середине барака накрыт белой скатертью, на окнах — марлевые занавески. Только некому, кроме дневальной, сидеть за этим столом: возвратившись с работы, умывшись в умывальной, девушки валятся на нары от утомления.

Мы, лагерная обслуга, убирали территорию на производстве. Это был субботник — очистить землю от мусора, вскопать грядки, посадить цветы вдоль трех корпусов швейной фабрики.

Зашла в корпуса: такой же, не отличающийся от жилого, деревянный барак. Длинные столы в два ряда. На столах — швейные машины. Машины поставлены в ряд с плотностью, позволяющей вертеть ручку и откинуть соседке отстроченную деталь: рукав, карман, воротник.

Под низким потолком слепят глаза яркие лампы. Грохочут машины. Воздух полон пыли, мелких волокон от простегиваемых бушлатов. Дышать трудно. Некогда дышать, конвейер идет, требует норму, норму, норму. Если ее не выполнят за 10 часов, оставляют еще на час, на два. При систематическом невыполнении — штрафной паек: уменьшают пайку хлеба, снимают второе блюдо. За перевыполнение обещают дать выходной день в конце месяца, устроить «танцы с мальчиками» — привести под конвоем тоже перевыполнивших норму на мебельной фабрике с мужского лагпункта.

И как соблазнительна многим эта возможность. Встретиться с заключенными другой зоны! Узнать вести, может, увидеть брата, жениха, след которых потерян. Может, просто забыться, отплясывая под баян. Не может ни один человек выжить совсем без минуты радости, как не может выжить без еды и питья. Минуты смеха — физиологически необходимы. Это понимает начальство лагеря: чтобы девушки хорошо работали, оно разрешает вечера самодеятельности — этим можно выжать перевыполнение плана.

Две сотни девушек перемалывает мясорубка 10 — 12-часовой напряженной работы. Они спрессованы в массу, управляемую чужой волей. Лишены родных, движения, свободы, брошены в страшное одиночество и тоску. Если совсем лишить их развлечений, они станут вялыми в работе, сорвется план фабрики. Начальство объявляет: в конце месяца при перевыполнении плана будет выходной.

Девушки работают до обморока, подгоняя друг друга, — перевыполняют. Иногда их обманывают, не дают выходного, иногда — дают.

Топая тяжелыми ботинками, строем, под конвоем, приходят мужчины. В лагерной столовой — сцена. Занавес из актированных одеял украшен аппликациями художниц, которые участвовали в самодеятельности.

Отодвигают столы, рядами ставят скамейки. По одну сторону прохода конвой велит сесть мужчинам, по другую сторону — женщинам: как в церкви когда-то. Выступают и те и другие, по очереди. Поет мужской хор. Гулко и странно звучат низкие мужские голоса, ударяются в темный потолок столовой. Мы отвыкли слышать мужскую речь, видеть лица мужчин. Они смотрят на нас. В глазах у них нежность. «Бедные девушки, тяжело им», — шепчет кто-то. А у девушек колет сердце: латаные телогрейки, бритые головы, застиранные штаны: «Хлопцы вы, хлопцы!»

Звенит слезами женский хор, поет украинские песни. Хмурятся жалостью мужские лица. Идет безмолвный разговор.

Иногда следует милость начальства — танцы. Тут уж не безмолвное общение: можно и поговорить, передать записки, действует лагерная почта, за сотни километров переносящая новости.

— Становись в строй!

Обрывается баян. Серо-черные фигуры мужчин становятся строем, топают по дороге через вахту, в свою зону.

— Прощайте!

Встречи такие бывали в первое полугодие нашего пребывания в 6-м лаготделении. Тогда только начинали строиться рядом мужской лагпункт и мебельная фабрика. Еще не успели выстроить столовую, и мужчин строем водили в нашу, после того как отобедают женщины.

(…) Женщинами, которых никак нельзя было использовать на работе, но которые могли передвигаться сами, заполнили огромный барак, как мы его называли — барак «малолеток» (от 60 до 80 лет). Там они копошились. Сидя на нарах рядом, иногда не замечали друг друга — в толпе человек не приметен. Иногда затевали ссоры: поднимались крик и брань из-за закинутого башмака, потерянной тряпки, сломанной ложки. Падали крики, снова мирно беседовали. Какая-нибудь тихо плакала. Утешали, вздыхали, головами качали. Другая заболевала. Соседки ковыляли за доктором. Шептали: сердце совсем останавливается.

Где-то ворчала сердитая:

— Останавливается? Придуривается! У меня вот тоже все болит, молчу.

— Что вы, что вы!.. Грешно говорить так! Если мы друг друга не пожалеем, кто нас пожалеет?

Ударит звонок на обед их бараку (после рабочих). Потянутся от барака к столовой: старухи, старухи, старухи. Три сотни: трясут головами, слезятся глаза, шевелятся морщины; крючась, движутся с костылями и палками. Под руки ведут почти слепых.

Страшное шествие из фантазий Гойи?

Нет, живая действительность: строй «врагов народа», отбывающих срок наказания.

Вот враги: на табурете сидит 80-летняя игуменья монастыря. Она почти никого не узнает, не помнит. Молча дремлет. (…)

Вот бывшая балерина:

— Училась я вместе с Кшесинской, отметки получше ее получала в училище, — рассказывает она, отирая черненькие слезящиеся глазки; руки и ноги у нее дрожат, но, вспоминая, она кокетливо усмехается.

А крепкая 70-летняя старуха в добротном суконном платке рассказывает: — Привели меня в суд: «Виновата в антисоветской деятельности». Дали 25 лет. Поклонилась я судьям и говорю: «Спасибо! Сколько проживу — отсижу, остальное вам, сыночки, оставлю». Так не захотели: сменили приговор на десятку.

* * *
Анна Ларина: «Я знаю, что это такое, быть женой всенародно проклятого мужа…»


Анна Ларина. Родилась в 1914 году. Жена Н.И. Бухарина. Арестована в 1937 году как ЧСИР - «член семьи изменника Родины». Приговор: 8 лет лагерей.

На второй день после моего прибытия в лагерь собрали «обыкновенных» ЧСИРов в круг перед бараками, поставили меня и жену Якира в центр круга и начальник, приехавший из ГУЛАГа (Главное Управление лагерей), крикнул во весь голос: «Видите этих женщин, это жены злейших врагов народа; они помогали врагам народа в их предательской деятельности, а здесь, видите ли, они еще фыркают, все им не нравится, все им не так». Да мы и фыркнуть-то не успели, хотя нравиться там никому не могло. Мы были даже относительно довольны, что после долгого мучительного этапа и пересыльных тюрем наконец (как мы думали) добрались до места назначения.

С яростью прокричавший эти страшные слова здоровый, краснощекий, самодовольный начальник направился к воротам Томской тюрьмы. Заключенные в ужасе расходились. Были и такие, кто стал нас сторониться, но большинство негодовали. Потрясенные, мы не могли сдвинуться с места — было такое ощущение, будто нас пропустили сквозь строй. Так и стояли в оцепенении на сорокаградусном морозе, пока кто-то не отвел нас в барак, в наш холодный угол у окна, обросшего толстыми махрами снега. Двухэтажные нары были битком набиты женщинами. Ночь — сплошное мучение: мало кому удавалось устроиться свободно, почти все лежали на боку, а когда хотелось переменить положение, надо было будить соседку, чтобы перевернуться одновременно, и начиналась цепная реакция всеобщего пробуждения.

В этот день барак походил на разворошенный улей. Все взволнованно обсуждали случившееся. Иные злобствовали: «Вот, натворили эти бухарины и якиры, а наши мужья и мы из-за них страдаем». Остальные ругали начальника из ГУЛАГа, и многие советовали писать жалобу в Москву, но мы понимали, что это бесполезно.

Утром мы с Саррой Лазаревной вышли из затхлого барака в зону, чтобы отвлечься от своих мыслей, подышать воздухом. В морозной дымке светило малиново-кровавое сибирское солнце (к войне такое солнце, — говорили женщины) и чуть румянило снег, который у самого забора, куда не ступала нога человека (ходить туда было запрещено), сохранял свою девственную чистоту. По углам забора, наскоро сколоченного из горбыля, стояли вышки, откуда следили за нами дежурные конвоиры (их называли еще стрелками), и если чуть ближе подойти к забору, тотчас раздавался крик: «Стой! Кто идет?» Дорога, ведущая от убогих бараков к кухне, стала единственным маршрутом и всегда была полна женщин. На лицах многих лежала печать недоумения, испуга и страдания. Шутя, мы называли эту дорогу «Невским проспектом» (среди нас было много ленинградцев) или «главная улица в панике бешеной». Чтобы не замерзнуть, бегали по ней толпы несчастных. Большинство — в рваных телогрейках, холодных бутсах. Те, кто был арестован летом, прикрывались лагерными суконными одеялами, заменявшими юбки или платки. (…)

Анна Бухарина-Ларина в 70-е годы.

В лагере женщины изнывали и от ужасающих условий, и от безделья. Работы не было. Книг и газет не давали. Позже многим прислали в посылках нитки для вязания и вышивания. Особенно отличались украинки, их рукоделие было достойно художественных выставок.

Наиболее оживленным местом стала площадка возле кухни. Там кипела работа: выносили бочки с баландой и кашей, пилили и кололи дрова, жужжала пила и стучал топор. Особенной ловкостью отличалась живая, остроглазая Таня Извекова, бывшая жена Лазаря Шацкина, организатора комсомола, любимого, авторитетного, интеллектуального вождя комсомолии первых лет Революции. На морозе со звоном падали из-под топора поленья. Вокруг работающих всегда собирался народ на подмогу. Оптимисты приносили радостные «параши» (слухи — на лагерном жаргоне): к Новому году будет амнистия, к 1 Мая — амнистия, а уж ко дню рождения Сталина — обязательно.

Навсегда осталась в памяти рабочая кухни Дина. Она была среди нас исключением. По отношению к ней была совершена двойная несправедливость. Дина не только не была женой «изменника Родины», но к моменту ареста вообще не была замужем. Женщина крепкого телосложения, бывшая одесская грузчица. Дина рассталась со своим мужем за много лет до ареста. Он тогда тоже был рабочим в порту. Только на следствии узнала Дина, что ее бывший муж занимал потом высокий пост в каком-то городе. Он никогда не сообщал ей о себе. Дина была гордая женщина, она не разыскивала своего супруга и растила детей, не получая от отца ни гроша. Не хлопотала она и о расторжении брака. Это обстоятельство и загнало Дину в капкан. Никакие объяснения на следствии не помогли.

В Томске Дина была использована как тягловая сила — она заменяла лошадь. Мы получали продукты из Томской тюрьмы. В обязанности Дины входило грузить продукты на телегу и доставлять их к кухне. Она подвозила картошку, капусту, крупу и мясные туши — такие тощие, будто эту несчастную скотину специально для нас и растили.

Нашу завкухней Л.К. Шапошникову бросало то в жар, то в холод: она не знала, как накормить всех нас такими продуктами — капуста и картошка были мороженые. Но ее организаторские способности проявились и здесь. Однажды она пришла к нам в барак и сказала:

— Девчата! — так она называла всех женщин независимо от возраста. — Я придумала вот что: из этого мяса все равно ничего хорошего не выйдет, будет баланда с мороженой картошкой без всякого навара. Давайте, пока морозы, соберем эти туши за неделю и к воскресенью сготовим настоящий мясной суп, и даже по котлете, может быть, выйдет. Согласны?

— Согласны, согласны! — закричали все хором. Так поступили и в других бараках, их было, кажется, восемь. В воскресенье мы действительно получили хороший суп и по маленькой котлете. Но приготовить такой обед, как выяснилось, было очень сложно, и, несмотря на огромное количество свободных рук, работа оказалась трудновыполнимой: кухня не смогла вместить такого количества «поварих». И эксперимент больше не повторялся, по крайней мере при мне.

Свердловская пересылка отличалась от других тем, что заключенные уже в камерах не помещались ни на нарах, ни под нарами, ни между нарами — поэтому нас поселили в коридоре. Коридор неширокий, светлый, так как «намордников» на окнах не было, и очень холодный. Расположились мы с Саррой Лазаревной Якир на полу, постелив байковое одеяло Николая Ивановича, а более теплым, шерстяным, якировским — накрылись. Рядом со мной лежала сумасшедшая ленинградка. Она то садилась и молча рвала свое черное зимнее пальто, раздирая его на мелкие ленточки, выщипывала ватин, то вдруг неожиданно поднимала крик на весь коридор: «Убили Сергея Мироновича, убили, все убили, все и сидим!»… К ночи она успокаивалась, ночью у нее было другое занятие: она вытаскивала из головы вшей, что не составляло для нее никакого труда — в таком огромном количестве они у нее водились. Запустит руку в голову — и улов обеспечен. Вшами она посыпала мою голову, приговаривая: «Всем поровну, всем поровну, к коммунизму идем».

В коридоре Свердловской пересылки привлекла мое внимание древняя старушка. Она сидела спокойно, разглядывая всех внимательно с высоты своей старческой мудрости. Испещренная морщинами, как печеное яблоко, крохотная, высохшая, непонятно чистая для тюремных условий, в белоснежном кружевном чепчике, аккуратно сидевшем на ее голове, она и места-то занимала меньше всех. Я услышала ее голос впервые, когда она обратилась к легпому (медбрат — обычно из бытовиков, устроившихся на «теплое» местечко, ничего в медицине не смысливший, но оказывавший легкую медицинскую помощь; уголовники чаще называли его «лепком» для простоты произношения, не понимая значения слова).

— Сынок, ты бы мне что-нибудь от поясницы дал, — попросила старушка.

— А чего я тебе дам, когда тебе сто десять лет, что тебе поможет!

Все ахнули: неужто сто десять?

— Так за что тебя, бабуля, посадили?

— За что — не знаю. Следователь сказал, что я Евангелие читала, а там про Ленина плохо написано.

— Ну это ты что-то спутала, бабуля, не может быть.

— Это не я спутала, это он перепутал.

Бабушка за Ленина в Евангелии получила пять лет лагерей.

Свердловская пересылка запомнилась и тем, что баланда там была всегда с тараканами. Уж парочка обязательно попадалась в миске. Вот эти два обстоятельства — тараканья баланда и сумасшедшая ленинградка — положили начало моему знакомству и дружбе с Викторией Рудиной. Жена военного, она до ареста преподавала в школе русский язык и литературу. Я увидела ее впервые, когда она, пробираясь через тесно лежащие в коридоре тела, подошла к запертой двери и энергично стала стучать в нее, требуя, чтобы пришел начальник тюрьмы. Наконец он явился. Она смотрела на него свысока и, как мне показалось, брезгливо оглядев его с ног до головы, сказала таким тоном, будто он был у нее в подчинении:

— Во-первых, уберите сумасшедшую, ее нужно лечить, а здесь она не дает спать и заражает вшами. Во-вторых, прекратите варить баланду с тараканами, так как полезность сих насекомых для человеческого организма еще не доказана. Поняли?

Начальник тюрьмы выслушал молча и ушел. К вечеру сумасшедшую увели. В обед тараканов стало меньше, они плавали в мисках далеко не у всех — наверно, их вылавливали в котле. (…)

В томском лагере было шестьдесят женщин, арестованных с новорожденными детьми. Только один Юра был двухлетний. Я часто приходила к нему. Он жил вместе с матерью в «мамочном» бараке и напоминал мне моего Юру — был к тому времени, к весне 1938 года, такого же возраста и даже внешне чем-то на него походил.

Дети подрастали, и надо было их одеть. Людмила Кузьминична добилась, чтобы нам дали байки, и мы шили для детей одежду. Матерей мы звали по имени детей: Любочкина мама, Васькина мама, Ванькина мама. Ванькина тоже подошла к Виктории, чтобы отвести душу.

— Виктория, подумай, — рассказывает она, — подходит ко мне Тельманша (старшая надзирательница Тельман) и говорит: «Видишь, как Советская власть о детях заботится. Ты в тюрьме сидишь, а твоему Ваньке вон какой костюмчик сшили». И что, думаешь, я ей ответила? «А по мне, дали бы мне рогожу, завернула бы я своего Ваньку и пошла бы я домой, и не надо мне никакого вашего костюмчика».

Некрасов писал о жестоких нравах крепостной России: «А по бокам-то все косточки русские… сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?» Но сколько тех косточек по сравнению с нашими. В бесчисленные пирамиды павших от расстрелов, голода и холода можно было бы их сложить. Что те слезы в сравнении со слезами наших женщин в лагере, оторванных от детей и мужей — униженных и безвинно уничтоженных. «Русские женщины»? Княгини Трубецкая, Волконская, покинувшие роскошную петербургскую жизнь и поехавшие на перекладных к своим мужьям-декабристам в Сибирь? Слов нет — подвиг! Тема для поэта! Но как они ехали? На шестерке лошадей, в шубах, в на диво слаженном возке, «сам граф подушки поправлял, медвежью полость в ноги стлал». Да и к мужьям же ехали! Наши женщины — русские и нерусские — украинские, белорусские, грузинские, еврейские, польские, немецкие из Поволжья и бежавшие из фашистской Германии коммунистки — сотрудницы Коминтерна и другие (Сталин же — «интернационалист»!) — доставлялись этапом, в теплушках или «столыпинском», ну а потом от станции до лагеря километры пешком, под конвоем с собаками овчарками, обессиленные, еле тащившие свои жалкие пожитки — чемоданы или узлы — под окрики конвоя: «Шаг в сторону — стреляю без предупреждения!» или «Садись!» — хоть в снег, хоть в грязь, все равно садись! Да и не к мужьям же ехали! Хотя были среди нас такие мечтательницы, которые наивно надеялись, что в том лагерном потустороннем мире их соединят с мужьями — теми, кто имел десять лет без права переписки, а значит — был расстрелян.

Некрасов писал про «Орину — мать солдатскую». Сын ее в долгой и тяжкой солдатчине умер от чахотки. И впрямь: «Мало слов, а горя реченька!» В суровые годы войны на фронте тоже погибали наши сыновья, и безмерно было горе матерей. Но сын-то погибал как герой, защищая Родину, а не безвинно проклят. Родина, тобой! Что же сказать о той, у кого сына увезли ночью в «черном вороне»?! Но даже этой страдалице могла бы позавидовать та мать, чей сын был известен не только знакомым, сослуживцам и соседям, а еще вчера был гордостью всего народа, а ныне выставлен на всеобщий позор. И не прочли мы еще поэмы об этой вечной душевной муке, безмерной подавленности и вечном вопросе в глазах: «А правда ли и как это могло случиться?» И досталось многим, хоть ненадолго — не пережили, нести на себе этот тяжкий крест за опозоренного и уничтоженного сына.

Судьба свела меня с матерью, сыном которой гордилась вся страна. Зато и проклинала страна его дружно. Я знала, что это такое, хотя была не матерью такого сына, а женой всенародно проклятого мужа. Всенародное проклятие, всенародное глумление — что может быть страшнее этого? Только смерть — спасение от такой муки!

Та, которую я встретила, была не «Орина — мать солдатская», а Мавра — мать маршальская, тоже простая крестьянская женщина. Я встретилась с семьей Тухачевского в самые трагические для нее дни, в поезде Москва — Астрахань, 11 июня 1937 года по пути в ссылку. Меня довез на машине до вокзала и посадил в вагон (бесплацкартный, зато бесплатный) сотрудник НКВД, нарочито вежливо распрощавшийся со мной и как будто в насмешку пожелавший всего хорошего. По дороге на станциях выходили из вагонов пассажиры и хватали газеты с сенсационными известиями. В них сообщалось, что «Военная Коллегия Верховного Суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрела…», что «все обвиняемые признали себя виновными» и «приговор приведен в исполнение». В тот день погибли крупнейшие военачальники — Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Путна, Примаков. Начальник Политуправления Красной Армии Я.Б. Гамарник 31 мая 1937 года покончил жизнь самоубийством.

Был теплый июньский день, я смотрела в окно и незаметно утирала слезы. И вдруг у противоположного окна я заметила старуху и женщину лет тридцати пяти, а с ними девочку-подростка. Они внимательно, как и я, прислушивались к читающим газету, к реакции окружающих. Лицо старухи своими чертами мне кого-то напоминало. Меня словно магнитом потянуло к ним. Я сорвалась с места и попросила пассажира, сидящего напротив них, поменяться со мной. Он согласился. Оставалось только объясниться. Я понимала, что в такой обстановке они не назовут себя, прежде чем я не объясню им, кто я. Но как сказать? Я же могла ошибиться в своих предположениях, что они — свои — теперь уже больше чем родные. Я подошла вплотную к молодой женщине и очень тихо сказала:

«Я — жена Николая Ивановича». Сначала я решила не называть фамилии; имя и отчество Бухарина были так же популярны, как и фамилия. Ну а уж если не поймет, кто я, решила назвать фамилию. Но ответ последовал мгновенно: «А я — Михаила Николаевича».

Так я познакомилась с семьей Тухачевского: его матерью Маврой Петровной, женой Ниной Евгеньевной и дочерью Светланой.

Пассажиры бурно выражали свою ненависть к «предателям»:

— Да разве их зря осудят!

— Да не резон же, только урон!

И тут же, среди разъяренных людей, сидела окаменевшая от горя и ужаса мать маршала Тухачевского. Как щедра была к нему природа, как безжалостна оказалась судьба! Необычайная одаренность, редкие полководческие способности, духовная красота сочетались с изумительными внешними данными. (…)

Мавра Петровна горя своего не могла высказать. Кто бы ей посочувствовал? Оно жгло ее изнутри. Ведь в тот день, когда нас свели трагические события 1937 года, она получила похоронку на сына — самую страшную, какая могла быть.

Но видела я Мавру Петровну и плачущей. Она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского — Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Сказала: «Пишу плохо» и попросила меня написать, что она передает. «Напиши: «Ниночка. Передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба». Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: «Мишенька! Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!»

Тогда она еще не знала, да, может, никогда и не узнала, что еще два сына — Александр и Николай — тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра, что и Михаила. Тогда она еще не знала, что и дочери ее были арестованы и осуждены на восемь лет лагерей. С двумя, Ольгой Николаевной и Марией Николаевной, я была в томском лагере. Третья сестра Михаила Николаевича, Софья Николаевна, тоже была репрессирована, выслана из Москвы и бесследно исчезла. Да и четвертой сестре, Елизавете Николаевне, пришлось пережить не меньше. Умерла Мавра Петровна в ссылке.

(…) В те дни я особенно привлекала внимание окружающих. По-разному относились ко мне. Это зависело, главным образом, от политического развития, интеллектуального уровня, от того, как они до процесса воспринимали Бухарина, как близко они знали Николая Ивановича и его сопроцессников. Поэтому я чувствовала на себе злобные взгляды тех, кто принимал признания обвиняемых за чистую монету. Таких, к сожалению, было немало. Но видела я и с болью смотревшие на меня глаза тех, кто все понимал, и страдание многих, кто знал Бухарина, да и не только его.

Жена одного украинского партийного работника подошла ко мне и сказала: «Что нос повесила! Бухарина история оправдает, а о наших мужьях никто никогда и не узнает».

С.В.НАУМОВ
(историк)

Наиболее характерной особенностью оккупировавшего с 1917 года Россию интернационального большевистского режима была рабовладельческая система концлагерей, являвшихся главным орудием большевистского террора и геноцида.

Следует отметить, что первые советские лагеря* возникли ещё во время Гражданской войны. Инициатором их создания был Л. Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн), который 4 августа 1918 года в телеграмме Вологодскому губвоенкому указывал: «Заключение подозрительных в концентрационные лагеря есть необходимое условие успеха» («Военно-исторический журнал», 1989, № 8, с.53). Троцкого поддержал Ленин в адресованной председателю Пензенского губкома РКП(б) Евгении Готлибовне Бош телеграмме от 9 августа 1918 года о «беспощадном массовом терроре»: «Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города» (Ленин В.И. ПСС, т. 50, с. 143-144). В принятом 5 сентября 1918 года по предложению председателя большевистского ВЦИК Я.Свердлова (Янкеля Мовшевича Гаухмана) постановлении о «красном терроре» по отношению к «классовым врагам» уже официально предписывалось «изолирование их в концентрационных лагерях». Начальствовал над этими лагерями бывший меньшевик З.Г.Зангвиль-Шмерлинг. Первоначально они рассматривались как временное явление. Но уже на 8-м заседании ВЦИК в феврале 1919 года председатель ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский требовательно изрек:

Я предлагаю оставить эти концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения, или если мы возьмём советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т.д. Этой мерой мы сможем подтянуть даже наших собственных работников. Таким образом, предлагается создать школу труда, и по поводу этого предложения существует следующее: «ВЧК предоставляется право заключения в концентрационный лагерь...», что и было санкционировано постановлением ВЦИК от 17 февраля 1919 года.

Позднее Дзержинский писал своему заместителю (и родственнику) Иосифу Станиславовичу Уншлихту:

Тем не менее никаким особенным производством в концлагерях в 20-х годах не занимались. Однако со времени начала 1-й пятилетки, как заметил начальник Главного Управления Местами Заключения НКВД РСФСР Евсей Густавович Ширвиндт (заместителем сего местечкового изувера был такой же кошерный «правовед» Л.Корнблитт, а ближайшей подпорой - целый кагал соплеменников, состоявший из Бродовского, Г.Войцицского, Голенкевича, Р.Гольца, М.А. Кесслера, Миллера, А.А. Сольца, В. Якубсона):

Ход диалектического развития привёл к тому, что формулировки (о лагерях как «школах труда» - С.Н.) правильные в тенденции, но не имевшие материальной базы для их осуществления в 1918 году, могут стать реальными и практически современными в 1929/30 году («Административный вестник», 1929, №11, с.18-19).

Наиболее целесообразным представляется в этом отношении заполнение узких мест в снабжении рабочей силой массовых работ государственного характера, производящихся в отдалённых местностях Советского Союза, - уточнял штатный консультант Ширвиндта Борис Самуилович Утевский.

Этот ярый приверженец рабского труда (чьи опусы, кстати, издавались вплоть до начала 70-х годов), особо отмечал, что деятельность концлагерей (переименованных 27 июня 1929 года в исправительно-трудовые лагеря) «впервые - тесно увязывалась с пятилетним планом развития промышленности, ...осознавалась как маленький, но необходимый участок грандиозной программы советского строительства» (там же, № 13, с. 9-10.13).

Так, 25 апреля 1930 года возник страшный «архипелаг ГУЛАГ», поглотивший миллионы человеческих жизней...

В октябре 1934 года в состав ГУЛАГа были переданы все тюремно-лагерные «зоны» Наркомюста РСФСР, начальником которых тогда являлся Фёдор Михайлович Нахимсон - родной брат видного сиониста - бундовца Семёна Нахимсона. На посту же начальника Особой инспекции Главного управления исправительно-трудовыми учреждениями данного наркомата свирепствовал другой профессиональный палач - А.А. Блауберг.

Абсолютное большинство лагерных узников в «Совдепии» всегда составляли Русские: по состоянию на 1 января 1939 года в ГУЛАГе находились 830491 великоросс (63,05% заключенных), 181905 малороссов-украинцев (13,81% заключённых) и 44785 белорусов (3,4% заключённых). А по данным на 1 января 1951 года в лагерях количество великороссов возросло до 1405511 человек, украинцев до 506221 и белорусов до 96471 человека, что составило 79,43% от общего числа заключённых.

Для сравнения укажем, что, к примеру, евреев в рассматриваемое время в ГУЛАГе насчитывалось, соответственно, 19758 и 25425 человек, или 1,5% и 1,01% по отношению ко всему лагерному контингенту («Социологические исследования», 1991, № 6, с.14,17; №7, с.7-8). Приведённые данные свидетельствуют об антиславянской направленности репрессивной политики.

Кто же явился создателем этой чудовищной машины геноцида? Здесь прежде всего следует назвать первого наркома Внутренних дел СССР Г. Ягоду (Генаха Гиршевича Иегуду). Ягода начал работать в карательных органах ещё в 1919 году. В скором времени он стал управляющим делами ВЧК и членом коллегии ВЧК, получив право подписи «за председателя ВЧК».

Свою роль в быстром росте карьеры Ягоды несомненно сыграл тот факт, что он вступил в брак с племянницей Свердлова Идой Леонидовной Авербах. В середине 30-х годов она занимала должность помощника небезызвестного сталинского прокурора Анджея Януарьевича Вышинского и с марксистско-ленинских позиций обосновывала кровавые злодеяния своего обрезанного супружника: с торжеством коммунизма в СССР «роль лагерей возрастает против наиболее опасных враждебных элементов, вредителей, кулачества, контрреволюционной агитации» (Авербах И.Л. От преступления к труду. М., 1936). Брат Иды - глава рапповцев Леопольд Авербах «прославился» как ярый погромщик Русской культуры.

Сын Свердлова Андрей («Адик») сделал блестящую карьеру в НКВД и одно время даже был адъютантом Берии... Со второй половины 20-х годов роль Ягоды в руководстве ОГПУ непрерывно возрастала. Тогда же он получил прозвище «Железный Генрих» (очевидно, по аналогии с «Железным Феликсом»). Ягоде принадлежала ведущая роль в разработке планов «концлагеризации» России. Его подпись неизменно фигурировала во всех приказах об организации принудительных «школ труда». Он официально носил титул «первого инициатора, организатора и идейного руководителя социалистической индустрии тайги и Севера». В честь «заслуг» Ягоды по организации лагерных строек был даже воздвигнут специальный памятник на последнем шлюзе Беломорско-Балтийского «смерть-канала» в виде тридцатиметровой пятиконечной звезды (пентаграммы), внутри которой находился гигантский бронзовый бюст этого обер-палача.

Вполне под стать «Железному Генриху» было и его приближение. Как красочно поведал беглый чекист Г. Агабеков:

Ягода окружил себя хотя и бездарной, но преданной публикой... Одним из таких прихлебателей является его секретарь Шанин, уголовная личность с явно садистскими наклонностями. Этот Шанин устраивает частенько для Ягоды оргии с вином и женщинами, на которые Ягода большой охотник. Девочки на эти вечера вербуются из комсомольской среды» (Агабеков Г.С. Г.П.У.(Записки чекиста). Берлин, 1930, с. 10-11).

Добавим, что после ареста в 1937 году у «Железного Генриха» при обыске была обнаружена примечательная «коллекция» из 3904 порнографических снимков, 11 порнографических кинофильмов», и изделие, которое сейчас можно купить в магазине «Интим». («Родина», 1999, №1, с.40).

В круг «преданной публики» Ягоды входил и Лазарь Иосифович Коган - непосредственный организатор и первый начальник ГУЛАГа. Коган в прошлом был анархистом. Во время Гражданской войны он зверствовал в карательных органах на Кубани. Об учинённых там когановскими сотоварищами погромных «подвигах» можно судить по следующим типичным примерам: в 1920 году в Кубанской ЧК «дочери одного из бывших губернаторов К., обвиняемой в контрреволюции, чекист Фридман на допросе предложил альтернативу: или «видеться» с ним и получить свободу, или быть расстрелянной. К. выбрала первое предложение и сделалась белой рабыней в руках Фридмана». В этой же «чрезвычайке» арестованная по ложному обвинению в сокрытии золота учительница Домбровская «была изнасилована и над нею глумились. Изнасилование происходило по старшинству чина. Первым насиловал чекист Фридман, затем все остальные. После этого подвергли пытке, допытываясь от неё признания, где спрятано золото. Сначала у голой надрезали ножом тело, затем железными щипцами-плоскогубцами отдавливали конечности пальцев». Не найдя золота, Домбровскую расстреляли («Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий». Берлин, 1922, с.222, 231). В 1929 году «т. Когану поручается организовать Управление лагерей ОГПУ» («Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства». М., 1934, с. 120).

Коган обогатил советский «новояз» придуманным им словом «зэк» (з/к), что расшифровывается как «заключенный каналоармеец». В марте 1932 года во время посещения Беломорстроя махровым русофобом кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Анастасом Ивановичем Микояном Коган сказал ему о заключённых:

Товарищ Микоян, как их называть? (...) Вот я придумал слово - «каналоармеец». Как вы смотрите?

Что ж, это правильно. Они у вас каналоармейцы, - согласился Микоян (там же, с. 138).

С тех пор неологизм «зэк» получил всеобщую известность и даже попал в пролетарскую поэзию:

Слушай, Волга-река,
Если рядом с зэ-ка
Днём и ночью
На стройке чекисты, -
Это значит - рука
У рабочих крепка,
Значит, в ОГПУ -
Коммунисты!

Когана на посту начальника ГУЛАГА в июне 1932 года сменил Мотя Давидович Берман. Его революционно-чекистская деятельность началась в 1917 году в Сибири под персональным покровительством будущего заместителя председателя ОГПУ Меера Абрамовича Трилиссера. Берман, в частности, был директором Госполитохраны Дальневосточной республики, возглавлял Иркутскую губернскую ЧК, являлся наркомом внутренних дел Бурят-Монгольской АССР, занимал пост начальника Владивостокского окружного отдела ОГПУ. В одной из данных ему партийных характеристик отмечалось: «Является практиком марксизма. На работе внизу использовать нецелесообразно...» В 1929 году сей «практик марксизма» становится заместителем полномочного представителя ОГПУ по Ивановской области (среди тамошних марксистских палачей нельзя не выделить областного прокурора Рувима Михайловича Карасика и помощника начальника УНКВД Михаила Павловича Шрейдера).

В это же время начался геноцид российского крестьянства, восставшего против коллективизации и «раскулачивания».

Берман принял такое энергичное участие в «ликвидации кулачества как класса», что его палаческие способности вызвали восторг «самого» Ягоды...

Став начальником ГУЛАГа, Берман заявил:

Лагерями должна руководить такая организация, которая может выполнять крупные хозяйственные поручения и начинания советской власти и освоит ряд новых районов.

Мы в лагерях принуждаем людей, не способных самостоятельно перевоспитать себя, жить советской жизнью, толкаем их до тех пор, пока они не начинают делать это добровольно. Да, мы заставляем их всеми средствами делать то, что в нашей стране миллионы людей делают по доброй воле, испытывая счастье и радость (там же, с. 53, 77).

Младший брат М. Бермана нарком внутренних дел Белорусской ССР Борис Давидович Берман (ранее занимавший должность заместителя начальника Иностранного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР Абрама Ароновича Слуцкого) был главным организатором «конвейера смерти» в печально известных Куропатах. В архиве сохранились документы с его малограмотными резолюциями: такого-то «нужно арестоват и взят сюда» («Политический собеседник», 1989, № 5, с. 32). Вместе со своими подручными - Гепштейном, Ермолаевым, Кименом, Кунцевичем, Цейтлиным и другими - Берман расстрелял в Минске за неполный год работы восемьдесят пять тысяч человек...

К семейному клану Берманов принадлежал и начальник Ухтинско-Печорского лагеря Яков Моисеевич Мороз (Иоссем) - его жена приходилась родной сестрой жене М.Бермана. В УхтПечЛАГе, насчитывавшем свыше 33 тысяч заключённых, мадам Геся Нехемьевна Мороз была директором лагерного театра, в котором играли репрессированные артисты. Тех из них, кто осмеливался усомниться в её «режиссёрских талантах», эта самодурствующая «меценатка» сразу же отправляла на асфальтитовый рудник на Крутой горе...

В сентябре 1936 года М.Берман пошёл на повышение - он стал заместителем нового наркомвнудела СССР Николая Ивановича Ежова. Руководство ГУЛАГа вместо Бермана в августе 1937 года возглавил Израиль Израилевич Плинер, поставивший своей главной целью выявление контрреволюционного элемента в системе лагерей.

Лагерные стройки стали стремительно разрастаться по всей стране. Вот список главных палачей - начальников этих строек и лагерей:

Лев Маркович Абрамсон (КАЛУГЛАГ);

Завен Арменакович Алмазян (Беломорско-Балтийский Комбинат);

Эдуард Петрович Бервинь (Дальстрой);

И. М. Биксон (СИБЛАГ);

С. И. Борисов-Лендерман (НОВОТАМБОВЛАГ);

М. Г. Вайман (ВЕЛОКОРОВИЧЛАГ);

Э. Ю. Вовси (ИТЛ и 10-е полевое строительство);

Е. Д. Буль (ЛОКЧИМЛАГ);

Гольман (ДЗКЕЗКАЗГАНЛАГ);

М. И. Гутман (Аффинажстрой);

Е. А. Зальмарсон (ПРОРВЛАГ);

Александр Николаевич Израилев (КАЗИТЛАГ);

Зиновий Борисович Кацнельсон (ДМИТЛАГ; его двоюродный брат Лейба Лазаревич Фельдбин был зам. нач. Экономического управления ОГПУ, а позднее помогал прокоммунистическим экстремистам осуществлять красный террор в республиканской Испании);

Н. М. Лапидус (СВИРЬЛАГ);

Н. С. Левинсон (ВЯТЛАГ);

А. Я. Мартинелли (ДАЛЬЛАГ);

Передерни (РАЙЧИХЛАГ);

Сусман (ХАБАРЛАГ) ;

Э.Ю. Тизенберг (ТЕШЛАГ);

Шаверский (КАРЛАГ);

С.И. Шатов-Лифшен (КРАСЛАГ);

Яков Давидович Рапопорт (ВОЛГОЛАГ);

Семён Григорьевич Фирин-Пупко (БЕЛБАЛТЛАГ).

На деятельности двух последних палачей необходимо остановиться подробнее - они оба являлись ещё и многолетними заместителями начальника ГУЛАГа.

Студент-недоучка Рапопорт в 1919 году лютовал в Воронеже в ранге заместителя председателя местной ЧК. (Шефом Рапопорта был назначен матёрый чекистский убийца - бывший председатель Нижегородской губ.ЧК Яков Зиновьевич Кац, но его по пути в Воронеж 20 сентября 1919 года захватили и казнили на станции Курск казаки). Он лично руководил там зверскими пытками арестованных: «когда погружённый в кипяток терял сознание, Рапопорт приказывал приостановить пытку, приводил пытаемого в чувство, а затем командовал: «Продолжайте!» («Донские Ведомости» (Новочеркасск), 1919, № 233).

Кроме того, «в Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали (не напоминает ли Вам, уважаемые читатели «Велижское дело» - о ритуальном убийстве иудеями трёхлетнего Фёдора Емельянова? - ред.). На лбу выжигали пятиугольную звезду; священникам надевали на голову венок из колючей проволоки» (Мельгунов С.П. «Красный террор в России». 1918-1923. М., 1990, с. 129).

Впоследствии Рапопорт стал заместителем начальника Беломорстроя, а позже возглавил Волгострой и ВОЛГОЛАГ, задействованные на создании искусственного Рыбинского моря, затопившего территорию восемнадцати районов четырёх областей Центральной России. В результате этого преступного строительства под водой оказались сотни сёл и деревень, старинный город Молога, монастыри Афанасьевский, Леушинский и Югский, 220 тысяч Русских людей были изгнаны из своих родных мест...

Ближайший собрат Рапопорта заслуженный чекист Фирин родился на «Виленщине, в семье еврея-неудачника... с неугомонной кровью хасида...» («Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», с.237). Он в молодости был связан с уголовным миром. Самого себя и себе подобных палачей Фирин горделиво именовал «большевиками лагерей НКВД». Заключённых, не выполнявших «ударнические» нормы работ, он немедленно объявлял врагами, злобно рявкая:

С этим врагом мы расправимся по-чекистски: решительно и без всякого снисхождения.

Одновременно Фирин всячески стремился удешевить содержание «каналоармейцев». Вообще вопросу экономии средств в ГУЛАГе придавалось большое значение. Там очень ценились патентованные специалисты по «экономной экономике» типа сотрудников финотдела Беломорстроя Ангерта, Дорфмана, Инжира, Кагнера, Лоевецкого. Всемерно расписывая «вдумчивось и чёткость» их работы, Фирин не жалел похвал:

Финотдел сумел своих работников настолько выдвинуть в ряды передовых бойцов наших органов, что на сегодняшний день финотдельцы являются равноправными и всеми уважаемыми среди чекистов товарищами.

Один из таких передовиков - главный бухгалтер БЕЛБАЛТЛАГа Лев Ильич Инжир стал главным бухгалтером всего ГУЛАГа, сохранив этот пост и при Ежове (как и начальник Финансового отдела ГУЛАГа Лев Маркович Абрамсон).

Возглавлявший финотдел Беломорстроя Лазарь Израилевич Берензон (его заместителем был Александр Рувимович Дорфман) также пошёл на повышение - он стал начальником Финансового отдела НКВД СССР. Этот незаменимый палач, рьяно удешевлявший содержание лагерных узников путём постоянного урезания их пайков, продолжал процветать и после 1937 года, получив при Берии очередную награду «за трудовую доблесть» («Правда», 1940, № 117). А эксплуататор подневольных «каналоармейцев» инженер-чекист Сергей Яковлевич (Янкелевич) Жук со временем даже удостоился звания академика Академии Наук СССР!

Прямое отношение к организации «архипелага ГУЛАГ» имел и злейший враг Русского народа Лазарь Моисеевич Каганович - именно по его предложению «начались работы по строительству канала Москва-Волга» (Канал Москва-Волга. М.-Л., 1940, с.6). Главным архитектором этого канала, где работали 196 тысяч заключённых, являлся зять Ягоды Иосиф Соломонович Фридлянд, ко всему прочему соорудивший спецдачу для Сталина.

Выступая в Дмитровском концлагере с докладом о ходе работ на канале начальник Москва-Волгостроя Коган особо подчёркивал:

Понимание всей сложности и важности задачи, возложенной Партией на наш коллектив, стиль работы, темпы, любовь к своему строительству, заботу о его качестве и красоте, любовь к людям, умение организовать и увлечь специалистов привил нам секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Моисеевич Каганович - вдохновитель и организатор этого величайшего строительства.

В «приветственном письме» строителей канала также отмечалось, что «самым пламенным бойцом за канал является секретарь ЦК Лазарь Моисеевич Каганович, конкретные указания которого до сих пор являются боевой программой нашей работы». И «да здравствует лучший соратник товарища Сталина, энтузиаст реконструкции Москвы и вдохновитель строительства нашего канала товарищ Каганович!» («Канал Волга-Москва. Материалы для агитаторов и пропагандистов». Дмитров, 1935, с. 79, 82).

Каганович не только «вдохновлял строительство», но и непосредственно инспектировал новый «смерть-канал». Результатами этой инспекции он остался крайне доволен. Особенно понравился Кагановичу труд заключённых:

«... Люди сами увлекались нашей стройкой, их захватил размах работы, перспективность нашего строительства, захватило наше упорство...

Тем более это всё понятно, что в руководстве коллектива НКВД имеются большого опыта люди, как Коган, Фирин и Жук, работающие под общим руководством т. Ягода» (там же, с. 36, 102).

О том, в каких условиях находились «увлечённые нашей стройкой» узники ДМИТЛАГа (как, впрочем, и других лагерей), можно судить по воспоминаниям современников:

«Тысячи грязных измученных людей барахтались на дне котлована по пояс в грязи. А был уже октябрь, ноябрь, холода стояли страшные! И главное, что запомнилось: заключённые были истощены предельно и всегда голодны. Смотрим: то один, то другой зэк в грязь падают. Это они умирали от слабости: предел сил наступал. Мёртвых складывали на тележки - «грабарки» и увозили... Ближе к ночи, чтоб не было случайных свидетелей, тянулись с канала целые караваны «грабарок» с трупами, облачёнными в нижнее рваное белье. Лошадей погоняла специальная похоронная команда. Ямы, длинные и глубокие, выкапывались в роще заранее днём. Людей сбрасывали в могильники как попало, один на другого, будто скот. Только уедет один караван - за ним приезжает другой. И снова сбрасывают людей в ямы» («Семья», 1990, № 13, с. 18).

Однако мучительная гибель сотен тысяч гулаговских рабов не помешала куратору концлагерных строек от ВЦИК «совести большевистской партии» Арону Александровичу Сольцу (будущему помощнику Прокурора СССР А.Я. Вышинского по судебно-бытовому сектору) прокартавить следующее:

Мы завоевали новые земли, новые реки, новые силы природы, мы их завоевали, не проливая ни одной капли человеческой крови... (Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, с. 223).

Впрочем, по-своему Сольц был прав: согласно расистским канонам иудейского Талмуда, брошенных за колючую проволоку «гоев» следовало считать не людьми, а животными...

Не случайно Сольц постоянно твердил, что главнейшим фактором, определившим всю сущность его революционного марксистского мировоззрения «было, несомненно, моё еврейство» (Смерч. М., 1989. с. З1).

Самой зловещей фигурой в системе ГУЛАГа являлся Нафталий Аронович Френкель - будущий заместитель Кагановича по капитальному железнодорожному строительству. Он родился в Стамбуле. До революции Френкель промышлял гешефтмахерством, сделавшим его миллионером. Во время НЭПа он занялся валютными спекуляциями, за что был осуждён и отправлен в 1926 году на Соловки, где сразу же нашёл общий язык с начальником лагеря Фёдором Ивановичем Эйхмансом: «ОГПУ оторвало Френкеля от его прошлого, ОГПУ дало ему будущее» (там же, с. 220).

По многочисленным свидетельствам бывших заключенных, в советских концлагерях «отлично всегда умели устраиваться евреи, в большинстве это были спекулянты, торговцы, валютчики, комиссионеры, проворовавшиеся служащие трестов и кооперативов... Эти проныры умели находить тёплые местечки и самую лёгкую работу. Евреи же руководили лесными разработками и материальными складами, портняжной, обувной, устраивались при лазаретах, были докторами, дантистами, а один из них, Френкель... умудрился стать у Эйхманса главным заведующим хозяйством и всеми предприятиями на островах» (Розанов М. Соловецкий концлагерь в монастыре, 1922-1939 годы, кн.З. Б.м. 1987, с.9).

Френкель быстро составил проект перевода лагеря на полный хозрасчёт и подал этот проект по команде наверх. Вскоре он стал начальником экономической части Соловецких лагерей особого назначения (СЛОН). Именно Френкель предложил коренным образом изменить систему функционирования концлагерей с целью превращения их в бездонные резервуары дешёвой и бесправной рабочей силы. «От заключенного нам надо взять всё в первые три месяца - а потом он нам не нужен!» - говорил Френкель. В чекистских кругах созданную им систему потовыжимания и издевательств прямо называли «френкелевизацией» («Север», 1989, №8, с. 63).

Френкель был начальником работ на строительстве Беломорско-Балтийского канала, а затем возглавил БАМЛАГ, насчитывавший почти 200 тысяч заключённых - «путеармейцев».

Позже Френкель стал начальником выделившегося из ГУЛАГа Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) НКВД, ведавшего сооружением всех железнодорожных магистралей, в том числе и «мёртвой дороги» Игарка-Салехард. Он благополучно пережил многочисленные «чистки», заработав на крови миллионов заключённых звание генерал-лейтенанта и множество орденов.

В отличие от Френкеля, карьера Ягоды и ряда других вышеназванных палачей скоропостижно оборвалась после того, как карательные органы стали возглавляться «сталинским наркомом товарищем Ежовым, укрепившим в НКВД боевые традиции Феликса Дзержинского и высоко держащим знамя большевистской принципиальности и партийности» («На страже завоеваний социализма». Сталинград, 1938, с. 41).

В полном соответствии с боевыми традициями красного террора были репрессированы и семьи впавших в немилость палачей: расстреляна жена Ягоды, заключена в концлагерь жена одного из ягодовских заместителей Георгия Евгеньевича Прокофьева Софья Евсеевна, покончила жизнь самоубийством и жена Ежова Евгения Соломоновна Фейгенберг...

Под тяжёлый пресс внутриболышевистских «разборок» вскоре также попали заведывавший доставкой и перевозкой грузов для строительства в ГУЛАГе Юрий Соломонович Брилль, начальник Санитарного отдела ГУЛАГа Исаак Григорьевич Гинзбург, начальник Отдела кадров ГУЛАГа (и личный секретарь М. Бермана) Алексей Лазаревич Сулин-Этин, заместитель начальника Отдела снабжения ГУЛАГа И.О. Занис. начальник Отдела трудовых колоний НКВД Украинской ССР Лев Соломонович Ахматов, начальник 1-й Детской трудовой колонии Белбалткомбината Видеман, заместители начальника УХТПЕЧЛАГа Галинайтис и Гурский, помощник начальника ДМИТЛАГа Гарнич, начальник ВОХРы БЕЛБАЛТЛАГа Бродский, начальник Санитарной части Лефортовской тюрьмы Анна Анатольевна Розенблюм, бесноватый насадитель потогонной стахановщины в концлагерях Абрам Блидман, кровожадные истребители бесчисленных человеческих жизней на строительстве канала Москва-Волга; начальник работ Карамышевского района Лев Моисеевич Рудминский, начальник Финансово-планового отдела Борис Маркович Кагнер, начальник Транспортного отдела Юлий Константинович Пятигорский, помощник главного инженера Евсей Давидович Рубенчик, начальники отделов каторжного Волгостроя: Лесного - Яков Соломонович Меерзон и Сметно-планового - Спектор, старые колымские душегубы: заместитель начальника Дальстроя Яков Самуилович Лифшиц, помощник начальника Дальстроя Лев Маркович Эпштейн, начальник управления НКВД по Дальстрою Арон Соломонович Горин-Лундин.

Нежданный конец нашли и признанные чекистские палачи из числа начальников местных управлений НКВД:

Абугов Ошар Иосифович - Кировская обл.;

Агранов Янкель Шевелевич (бывший первый зам. Ягоды и Ежова) - Саратовская обл.;

Бак Борис Аркадьевич - Средне-Волжский край и Северная обл.;

Бак Соломон Аркадьевич (младший брат предыдущего; в НКВД также орудовала и их родная сестра - старший лейтенант госбезопасности Мария Аркадьевна Бак) - Карагандинская обл.;

Блат Иось-Герш Михелевич - Челябинская обл.;

Буканов-Зильберман Александр Константинович - Удмурдская АО;

Вайнштейн Петр Эдуардович - Пермская обл.;

Вейзагер Сигизмунд Михайлович - Мордовская АССР;

Визель Яков Савельевич - Приморская обл.;

Гай-Штоклянд Марк Исаакович - Восточно-Сибирский край;

Гендин Семен Григорьевич - Западная обл.;

Гильман Самуил Лазаревич - Южно-Казахстанская обл.;

Говлич-Говбиндер Маркус Ильевич - Амурская обл.;

Гришин-Клювгант Григорий Аронович - Винницкая обл.;

Дагин Израиль Яковлевич - Северо-Кавказский край;

Дейч Яков Абрамович - Азово-Черноморский край и Ростовская обл.;

Деноткин Самуил Моисеевич - АССР Немцев Поволжья;

Джавахов Михаил Григорьевич - Молдавская АССР;

Диментман Михаил Иосифович - Приморская обл.;

Дмитриев-Плоткин Дмитрий Матвеевич - Свердловская обл.;

Домбровский-Гинзбург Вячеслав Ромуальдович - Курская и Калининская обл.;

Ершов-Лурье Андрей Мартимианович - Ярославская обл.;

Жуков-Берлин Николай Владимирович - Зейская обл.;

Залин-Левин Зельман Маркович (ранее состоял в сионистской партии «Поалей Цион» - «Работники Сиона») - Узбекская ССР и Казахская ССР;

Западный-Кессельман Семён Израилевич - Хабаровская обл.;

Зеликман Нехемье Петрович - Башкирская АССР;

Каган Моисей Аронович - Хабаровская обл.;

Каруцкий Василий Абрамович - Смоленская обл.;

Кауфман Залман Исаакович - Полесская обл.;

Корнев-Капелюс Марк Борисович - Черниговская обл.;

Курский Владимир Михайлович - Западно-Сибирский край;

Лев Александр Петрович - Камчатская обл.;

Леплевский Израиль Моисеевич (выходец из Бунда; его родной брат Георгий Моисеевич Леплевский был зам. Прокурора СССР А.Я. Вышинского) - Украинская ССР;

Литвин Михаил Иосифович - Ленинградская обл.;

Мазо Соломон Самуилович - Харьковская обл.;

Минаев-Цикановский Александр Матвеевич - Сталинградская обл.;

Миркин Семён Захарович - Северо-Осетинская АССР;

Миронов-Король Мирон Иосифович - Днепропетровская обл.;

Перельмутер Яков Ефимович - Амурская обл.;

Погребинский Матвей Самуилович - Горьковская обл.;

Радзивилловский Израиль Моисеевич - Ивановская обл.;

Раев-Каминский Яков Семёнович - Чечено-Ингушская АССР и Азербайджанская ССР;

Райский-Лейхтман Нехемье Маркович - Оренбургская обл.;

Раппопорт Григорий Яковлевич - (бывший активный работник Сиона из «Поалей Цион») - Сталинградский край;

Рейхман Лев Иосифович - Харьковская обл.;

Рессин Илья Залманович - АССР Немцев Поволжья;

Роголь Марк Павлович - Молдавская АССР;

Розанов-Розенбардт Абрам Борисович - Одесская обл. и Воронежская обл.;

Руль Пётр Гаврилович - Татарская АССР;

Сапир Абрам Владимирович - Молдавская АССР;

Симановский Пинхус Шоломович - Орловская обл. (также занимал пост зам. нач. ДМИТЛАГа);

Соколинский Давид Моисеевич - Донецкая обл.;

Соколов-Шостак Пётр Григорьевич - Черниговская обл.;

Фельдман Яков Львович - Нижне-Амурская обл.;

Цесарский Владимир Ефимович - Московская обл. (также был нач. Ухто-Ижемского концлагеря);

Шаров-Шавер Николай Давидович - Киевская обл.;

Шершевский Карп Рафаилович - Карельская АССР;

Шлифенсон Самуил Иосифович - Гомельская обл.;

Шустер Иван Давидович - АССР Немцев Поволжья;

Южный Семён Григорьевич - Читинская область.

Начальник УНКВД по Дальне-Восточному краю Генрих Самуилович Люшков сумел бежать в Маньчжурию: там он активно сотрудничал с японской разведкой и был пристрелен самими же японцами в 1945 году как «нежелательный свидетель» их тайных операций против СССР.

Бесследно сгинули в собственных застенках и начальники основных структур центрального аппарата НКВД:

Алиевский Моисей Мордухович - Отдел актов гражданского состояния;

Беленький Абрам Яковлевич - особоуполномоченный при наркомвнуделе (бывший нач. личной охраны В.И. Ленина);

Бельский-Левин Абрам Михайлович - Главное управление рабоче-крестьянской милиции (в прошлом деятельный сионист-бундовец, одновременно являлся заместителем Ягоды и Ежова);

Вейншток Яков Маркович - Тюремный отдел;

Волков-Вайнер Михаил Александрович - Главное управление шоссейно-дорожного строительства;

Гатов Моисей Львович - 4-й отдел Главного экономического управления;

Горожанин Валерий Михайлович - Особое бюро;

Горянов-Бенкович Анатолий Георгиевич - Отдел лесной охраны;

Жуковский Семён Борисович - 12-й отдел (был зам. Ежова);

Зибрак Эмиль Александрович - Управление особого строительства;

Лурье Александр Яковлевич - Инженерно-строительный отдел;

Миронов-Каган Лев Григорьевич - Экономический отдел;

Островский Иосиф Маркович - Административно-хозяйственное управление;

Пассов Зальман Исаевич - 5-й отдел;

Паукер Карл Викторович - Оперативный отдел;

Рогачёв-Цифранович Борис Владимирович - 1-й отдел 2-го управления;

Рошаль Лев Борисович - Политический отдел Главного управления пограничной и внутренней охраны;

Шапиро-Дайховский Натан Евнович - 5-й отдел 2-го управления;

Шапиро Исаак Львович - 1-й Специальный отдел;

Шнеерсон Моисей Борисович - Кооперативное управление;

Ямницкий Михаил Сергеевич - Отделение 5-го отдела.

В 1939 году были ликвидированы и «отцы-основатели» ГУЛАГа Коган, Берман и Плинер. Так одни большевистские каратели уничтожили других. И не могут не вызвать чувства протеста предпринимаемые ныне определенными кругами назойливые попытки объявить репрессированных во время «чисток» 30-х годов палачей некими «жертвами сталинизма». Тем более что их уцелевший соратник - бывший начальник Планового отдела НКВД Борис Самуилович Вайнштейн упорно продолжает твердить уже в наши дни, что «тотальная принудительность труда в СССР была вызвана исторической необходимостью» и что «были лагеря, где жилось лучше, чем на воле» («Известия», 1993, №18).